У меня один дед и одна бабушка были ветеранами войны. Бабушка работала медсестрой на фронте и, соответственно, была в непосредственной близости от боевых действий. Никогда не рассказывала о них. Дед, отучившись на военного инженера еще до войны, прошел ее от начала до конца фронтовым офицером, но рассказывать об этом категорически не хотел.
А рассказать было о чем: судя по многочисленным наградам, включая орден Красной Звезды и медаль за отвагу. Несмотря на то, что будучи кадровым военнослужащим вплоть до выхода на пенсию в звании полковника, он был близок к военной тематике, как никто другой. Тема Второй мировой войны воспринималась им болезненно, и он всячески избегал рассказов об этом.
В его отношении была видна степень боли, с которой народ выстрадал эту кровавую победу. Праздную, которую он молча поминал памятью мученического героизма, святость которого не позволяла нарушать ее словами. Георгиевская лента на его лацкане вместе с орденами выражала все то многое мужественное и горькое, что он не считал возможным выразить словами.
Когда же вижу нацепленную георгиевскую ленточку на лацкане публичного лица или на автомобиле, или просто завитую в волосы игривой студентки, меня охватывает неприятное недоумение.
Георгиевская лента, по своему содержательному историческому значению, означает отличительный знак признания военных заслуг. За какие военные заслуги, спрашивается, сейчас люди нацепляют на себя этот символ воинской доблести? Перед кем и за что они хотят себя отличить как обладающих воинскими заслугами, подразумевающими соответствующую доблесть и мужество?
Как будто воинские заслуги и доблесть — это то, что может переходить по наследству и имеет правопреемника. Зато как сладка иллюзия того, что это может сделать наших топ-чиновников, принимающих военный парад с неизменными георгиевскими ленточками в лацканах тысячидолларовых пиджаков. И толпа ликующих горожан в граждан могучей страны, в которой понятия чести, долга и совести не подменены властью денег и связей.
Иллюзия же настолько лицемерно выверенная на чувстве патриотизма, превратившегося в чувство социально-коммуникативного, а не быдло, дающее на мгновение забыться в ложном ощущении значимости своей страны, несмотря на всю ничтожность ее политической системы.
День памяти нашим ветеранам оказался подменен политическим инструментом выплеска общественных комплексов неполноценности в сторону от существующей системы, как тоска ребенка-сироты, напялившего на себя военную форму погибшего отца в неприютном детдоме.