Когда я работаю над документом, который не планирую публиковать, в голове всегда крутится мысль, что любой приватный текст может стать основанием для уголовного дела — моего или кого-то другого. За два года в заключении я выработала особый язык: многие слова в своих записях я сокращаю до условных символов. Это касается «СИЗО», «тюрьма», «Россия», «религия», «Путин». Теперь мой когда-то аккуратный почерк превратился в шифр, который трудно расшифровать даже мне самой.
Почему так получилось? Меня долго водили по кабинетам оперативников, объясняя, что писать о тюрьме и о Путине запрещено — даже если это личные записи на кусочках бумаги, сложенных в баул. В январе 2013 года мне потребовали снять зимние ботинки, хотя у меня не было других. Это стало следствием того, что я часто упоминала Путина в своем блокноте. Ботинки были «вольные», теплые, а не картонные, как выдают государственные. Носить теплую обувь в колонии позволялось только по медицинским показаниям, но справка о разрешении была признана недействительной, и мне пришлось неделю бороться, чтобы не остаться зимой без обуви.
В другой раз оперативники строго отчитывали меня за обсуждение прав гомосексуалов и гей-прайдов: «Это — гей-пропаганда. А лесбиянство в колонии — это злостное нарушение». Мне порой запрещали даже читать «Афишу», если там упоминались политика или ЛГБТ. Из семи томов уголовного дела Pussy Riot половину составляют мои аналитические тексты, взятые оперативниками с моего компьютера. В материалах дела можно найти записи о политике, языке, трансгендерности, сценарии и наброски пьес. Ничего, связанного с ненавистью к религии, там нет. Но для томов дела нужно было что-то, и так мои статьи о геях и о Путине стали частью этого материала.
Теперь я пишу шифром. Возможно, в этом есть что-то извращенно-эстетическое. С другой стороны, постоянная оглядка на окружающую действительность серьезно угнетает творческий потенциал человека.