Есть понятие «исторический факт», но понятия «футуристический факт» не существует. Предполагается, что мы «знаем» лишь то, что было, тогда как будущее — это не более чем «выдумка». Восприятие прошлого воспринимается как более надежное по сравнению с неопределенностью будущего. Стрессированные личности и расстроенные нации охотнее погружаются в воспоминания, чем мечтают о будущем. Это создает ощущение спокойствия среди теней славных предков, в то время как шумное будущее с неизвестными потомками может вызывать страх. Таким образом, история получает превосходство над футурологией, хотя это превосходство не всегда обосновано.
На самом деле, память о прошлом влияет на нас не более чем предчувствие грядущего. Факты из истории зачастую описаны более неопределенно, чем миражи и дистопии будущих эпох. Речи визионеров звучат зачастую увереннее, чем сообщения археологов. Следовательно, прошлое и будущее влияют на настоящее почти равнозначно. Обе эти галлюцинации состоят из размытых образов, где фактов и фикций примерно поровну. Память и предвидение, как зеркала, создают бесконечный туннель взаимных отражений, создавая иллюзию вечности.
Мифы о возвращении богов и героев иллюстрируют эту симметричность: Иисус из прошлого, который является христианам, и Иисус из будущего — оба играют свою роль. Кетцалькоатль, изгнанный народом, к которому он отдал все, обязательно вернется. Король Артур был когда-то и снова будет «once and future king». Тем не менее, данная концепция служит предпосылкой для описания будущих государств, без претензии на полноту картины, но с гарантией реалистичности — никаких домыслов, только факты.
На ближайшие сто лет прогнозы достаточно ясны: это будут времена i-империализма, активного дележа и «колонизации» киберпространства. В рамках этого процесса произойдут несколько войн, возможно, даже ядерная, за наследство американского влияния. В результате сформируется новая система глобального распределения власти. Модели государственного устройства долго останутся без изменений. Политические мутации происходят медленно, и только в конце века реформы и революции создадут новые виды государств, которые окрепнут к началу следующего столетия. К 2121 году эти футуристические паттерны государственности могут вытеснить привычные формы политической организации.
Кризис представительства, наблюдаемый в текущий момент, уже вызывает дискуссию о целесообразности классических институтов народовластия, таких как парламентаризм. Депутат, как средство связи «народа» с «властью народа», кажется архаичным. В эпоху, когда можно мгновенно отправить сообщение в любую точку мира, требуется ли нам посылать кого-то в Лондон, как это делалось когда-то? На этот вопрос ответ прост: в общем-то, незачем.
Политическое представительство слабеет. «Народные» представители, по мнению критиков западной демократии, становятся узурпаторами и манипуляторами, искажающими сигналы, исходящие от народа. Сам народ отправляет все более противоречивые сигналы, так как живых избирателей заглушают банды ботов, фейковых аккаунтов и прочих виртуальных иммигрантов, искажающих политическую реальность.
В нашей электронной эпохе уже существуют технические возможности для того, чтобы граждане могли представлять себя самостоятельно, участвуя в принятии решений. Например, если необходимо разработать закон о пчеловодстве, в его обсуждении могут участвовать все желающие: пчеловоды, любители меда, аллергики и юристы. В таком случае парламента не требуется — вместо него действуют средства связи, алгоритмы и модераторы.
Однако это освобождение обманывает: избавляясь от «узурпаторов», избиратель попадает в сеть, вступая в неравные отношения с технологиями. Алгоритмы уже управляют средствами инвесторов на глобальных рынках, и политические процессы становятся не сложнее финансовых транзакций. Если люди доверяют электронному алгоритму свои деньги, то почему бы не доверить ему и политические убеждения?
Выборы, законотворчество, функции власти и даже протесты могут быть делегированы искусственному интеллекту. Общество освободится от необходимости содержать своих «представителей», что может привести к краху бюрократии как профессиональных лоялистов, так и протестников. Политический класс не исчезнет полностью, так как у алгоритмов есть владельцы — IT-гиганты, которые обращаются к народным массам, но остаются в союзах со спецслужбами. В результате количество рабочих мест в политической индустрии сократится.
Безлюдное производство станет новой реальностью. Цифровизация и роботизация приведут к возникновению высокотехнологичного государства — безлюдной демократии, в которой человеческий фактор станет играть второстепенную роль в политическом процессе. Вожди и толпы постепенно уступят место машинам. Как отметил М. Маклюэн, машины могут быть продолжением человеческих органов, но есть и другая точка зрения: машины являются порождениями человека, стремясь устранить своего родителя. В итоге, это создаст такой мир, в котором технологии будут определять будущее человечества.