Почти нет сомнений, что эпоха Путина навсегда останется в сердцах россиян как золотой век. Мы живем в сложном, неясном и порой пугающем мире, но российская жизнь устроена элементарно: Россия — великая держава, Крым — наш, а выплаты пенсионерам — неизбежное явление.
Мир находится на пике новой технологической революции: интернет стал ареной, где алгоритмы корпораций и правительств соревнуются за внимание молодежи. Индустриальная экономика с вертикальными карьерными лестницами (один раз обучился — работай до пенсии) приходит в упадок, старые политические проекты переживают сильнейший кризис. Люди в глобальном мире вновь объединяются против чужаков и боятся мигрантов. В общественную жизнь возвращаются религии, а число человеческих идентичностей, включая гендерные и социальные роли, стремительно растет. При этом беспокоит и изменение климата.
Однако нас это не касается. Мы, как бабушки у подъезда, остаемся на обочине истории и смотрим, как будущее проходит мимо нас. У россиян сформировалось четкое представление о себе, основанное на отрицании изменений: там, за границей, завидуют враги, но мы не сдаемся, ведь скоро придет зарплата на карту «Мир».
По той же причине в России ностальгируют по брежневскому СССР: более двух десятилетий в той стране все было понятно и неизменно. Человеческая психология сопротивляется изменениям, большинство людей являются консерваторами. Проблема заключается в том, что отказ от участия в переменах делает тебя аутсайдером — ты не можешь влиять на ход истории, а столкновение с реальностью, как это неоднократно происходило в XX веке после очередного «подмораживания России», оказывается болезненным и катастрофическим. Это вовсе не мешает потом ностальгировать о «России, которую мы потеряли», будь то 1913, 1981 или 2007 год.
Социологи религии отмечают, что по той же логике адаптируются к реальности фундаменталистские религиозные общины: ортодоксальные иудеи, консервативные христиане и новые мусульманские течения отказываются принимать участие в современном мире, подчеркивая свое отличие, хотя являются его реакцией и порождением. Крупнейшим центром ислама становится Москва: здесь мигранты из нерелигиозных семей принимают веру, ведь это зачастую единственный способ бороться за свое достоинство в коррумпированной и ксенофобной среде, где они зарабатывают на жизнь.
Если вы считаете, что между сторонником стабильности и порядка, интересующимся мнением Владимира Соловьева, и выходцем из Центральной Азии, идущим на пятничную молитву в соборную мечеть в Москве, есть принципиальная разница, вы скорее всего ошибаетесь. Их объединяет неуверенность перед лицом меняющегося мира и переживания по поводу враждебности этого мира.
Союз Лаврова и талибов в этом контексте выглядит вполне закономерно: именно Талибан становится крайней точкой борьбы за «стабильность», «традиции» и против современного мира. Похоже, что иногда целые страны могут жить во внеисторическом лимбе, как это делают радикальные религиозные общины. До тех пор, пока все не рушится, не наступает время ностальгии.