Архивист, погружающийся в незавершенные замыслы Фадеева, невольно схватится за голову, обнаруживая колоссальную подготовительную работу Александра Александровича. Здесь и черновички-«сиюминутки», и многолетние размышления над собранным материалом, недоделанными сценами и главами, вплоть до романов. «Последний из Удэге» – это человечество в разрезе прошлого и радужных перспектив, а «Чёрная металлургия» раскрывает мощь переплавки характеров.
Особый интерес вызывает архивная судьба задуманного романа «Провинция». Некоторые наброски к этому произведению были сделаны ещё на Северном Кавказе в 1924–1926 годах. Если бы «Провинция» тогда была напечатана, она могла бы стать ярким явлением советской сатиры и занять место рядом с такими произведениями, как «Клоп» и «Баня» Маяковского, «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» Ильфа и Петрова, блестящими скетчами Зощенко 1920-х годов. Фадеев мог бы предстать перед читателем с нового неожиданного ракурса, но, увы…
Возьмём, к примеру, его ранние работы 1921 года: ненаписанную повесть о кронштадтском антибольшевистском бунте, вскоре переросшем в восстание гарнизона. Фадеев лично участвовал в подавлении мятежа. Изначально повесть задумывалась в очерковой манере, опираясь на факты и документы. Наброски свидетельствуют о перечисленных именах матросских главарей: «архимиллионер» Денисов, нефтяник Гукасов, московский «воротила» Третьяков, а также руководителей Красной армии: Ворошилов, Дыбенко, Седякин. Каждый из них имеет точные референции.
Социально-психологических деталей в описании хватает: ведь противостояние было не с кем-то посторонним, а с кронштадтцами. «Воевать никогда не легко. Даже против классового врага. Но против матросов… Они подняли оружие против революции, значит, они враги. И всё же, всё же…» – пишет он. Война, по его словам, шла с неуверенностью: «Мы отправлялись на борьбу решительно, но неохотно. В тот момент я думал больше о прошлом, чем о будущем». Эта эмоциональная неразрешимость, где матросы были своими, образует трагедию раздвоенности: на «наших» и «ваших», на «за» и «против» образа Сталина.
Совсем недавно молодой автор Борис Горбатов, будущий лауреат, спросил Фадеева: «Почему ты не напишешь эту историю, Саша?» Он ответил: «Я только тогда напишу роман о кронштадтской контрреволюции, когда смогу сделать это достойно красных бойцов, которые вновь заняли Кронштадт и заглушили лебединую песню контрреволюции». Вскоре после кронштадтского конфликта Фадеев завершил повести «Разлив» и «Против течения», тогда же появился замысел «Разгрома».
Это моральное отношение Фадеева, пронизанное пафосом, является отражением его чувства причастности ко всему происходящему в стране. Оно составляет фундамент характера, как самого Фадеева, так и русской интеллигенции, находящейся с обеих сторон баррикад. Даже Бунин в эмиграции был причастен к истории России, особенно в годы Гражданской войны.
Фадеев считал себя ответственным за события всемирно-исторической важности, развивая традиции великой русской классики. В его культурологическом осмыслении мысль становится советской. С высоты 21 века, с новым пониманием общеземных угроз, актуальной оказывается фадеевская интерпретация христианской эсхатологии, позволяющая видеть, несмотря на идеологию, в рутинном настоящем ростки будущего. Это ли не светская попытка постижения заветов христианства?
Воспоминания о Фадееве говорят о том, что он искал высокие цели, но сталкивался с несоразмерностью средств. Это создавало трагизм его судьбы и судеб огромной державы, о чём свидетельствует работа В. Кожинова. Грандиозные свершения шли рука об руку с тяжкими трагедиями, и это продолжается до сих пор.
За 30 лет до горбачёвской перестройки Фадеев пытался достучаться до закрытых дверей ЦК партии, призывая к изменениям в отношениях между государством и искусством. Он предлагал снять мелочную опеку партийных бонз и преобразовать Союз писателей в творческий клуб по интересам, создавая «психологические предпосылки для творческого роста писателей». В этом проявляется его суть – только кардинально, без компромиссов.
Фадеев чтил эпоху Возрождения, пытаясь связать её с социалистическим строительством в СССР. Существовала внутренняя коллизия между его призванием художника и необходимостью быть активным деятелем культуры. Это объясняет многое в его жизни и творческой судьбе. Но было бы ошибочно думать, что он выбирал такое напряжённое существование вынужденно. Он делил свою жизнь на частное и общественное, где политика зачастую перевешивала личные стремления.