«Дайте зальцвасеру стакан!» – так описывал Ф. Ф. Вигель В. Л. Пушкина: «Сам он весьма некрасив: рыхлое толстеющее туловище на жидких ногах, косое брюхо, кривой нос, лицо треугольником, рот и подбородок, как у Шарля Кена, а более всего редеющие волосы не с большим в тридцать лет его старообразили. К тому же беззубие увлажнили разговор его, и друзья внимали ему, хотя с удовольствием, но в некотором от него отдалении». Вместе с тем, он был человек светский, хорошего тона и вообще приятен в обществе, утверждал М. А. Дмитриев. Он знал языки: немецкий, французский, английский, итальянский и латинский. Любил читать наизусть оды Горация, путешествовал по Европе, жил в Париже и Лондоне, видел Бонапарта ещё консулом, водил знакомства со многими французскими писателями. Эти достоинства Василия Львовича полностью уравновешивали недостатки его внешности!
Василий Львович писал басни, послания, эпиграммы; в искусстве буриме никто не мог с ним сравниться, по словам Дмитриева. Вот он читает буриме Херсакову (рифмы баран-барабан, стакан-алкоран и пр. заданы были Жуковским): «Чем я начну теперь! – Я вижу, что баран! Нейдёт тут ни к чему, где рифма барабан! Вы лучше дайте мне зальцвасеру стакан для подкрепленья сил! Враньё на алкоран…» Херасков был ошарашен! Прославила Василия Львовича сатира «Опасный сосед» (1811 г.). Сосед Буянов затащил героя её в вертеп, затеял драку, и пришлось бедному герою бежать, оставив часы, кошелёк, шинель. Он рад, что ещё дёшево отделался: «Блажен, сто крат блажен, кто в тишине живёт, с кем не встречается опасный мой сосед…» Поэма ходила по рукам, ею зачитывались, над ней хохотали от души. Боратынский ценил «Опасного соседа» за живость, энергию стиха: «Панкратьевна, садись; целуй меня, Варюшка; дай пуншу: «Пей, дьячок». – И началась пирушка. А. С. Пушкин восторгался дядиной сатирой и вспомнил об «опасном соседе» в «Евгении Онегине»: «…мой брат двоюродный Буянов…»
Василий Львович слыл преданным карамзинистом, другом Жуковского и, следовательно, литературным противником А. С. Шишкова. «Арзамасцы» пригласили его в свое общество, уверив, что это – род литературного масонства, и что при вступлении в ложу надо подвергнуться некоторым испытаниям. Василий Львович, подумав, прикинув что-то, согласился. Воображение Жуковского разыгралось: чего он только не напридумывал! И много тут было шалости, ума и весёлости! – восхищался Вяземский. Пушкина ввели в комнату, положили его на диван и навалили на него шубы всех собравшихся (это был намёк на поэму Шаховского «Расхищенные шубы», напечатанную в «Чтениях беседы любителей Российского слова»).
Загробный голос вещал: «Какое зрелище пред очами моими? Кто сей обременённый толикими шубами страдалец? Сердце моё говорит, что это почтенный Василий Львович Пушкин. И лежит он под страшным сугробом шуб прохладительных. Очи его постигла курочья слепота Беседы; тело его покрыто проказою сотрудничества, и в членах его пакость Академических известий, издаваемых г. Шишковым… О друг наш! Терпение, любезный!..» Затем, лёжа под шубами, Василий Львович выслушал чтение нереально огромной французской трагедии! Таким было первое испытание – «прение под шубами». Василия Львовича с завязанными глазами долго водили с лестницы на лестницу и, наконец, привели в комнату. Сняли повязку, подали ему лук и стрелы и велели поразить чучело, стоявшее посередине – «Дурной вкус». Пушкин натянул лук и выпустил стрелу – и вдруг грянул выстрел! (Это спрятанный за простыней мальчик выстрелил холостым зарядом из пистолета.) Бедный Пушкин от неожиданности упал… его подняли, поставили за занавеску, и снова раздался мрачный голос Жуковского: «Не страшись, любезный странник, и смелыми шагами путь свой продолжай. Твоему ли чистому сердцу опасаться испытаний? Мужайся!.. Ты пришел, увидел и победил…»
Настала минута откровений. «Приближься, почтенный «Вот», новый любезный собрат наш!» В руки Василию Львовичу дали неимоверно мёрзлого арзамасского гуся, которого он должен был держать, пока говорилась длинная-предлинная приветственная речь. «…Прими же из рук моих истинный символ Арзамаса, сего благолепного гуся, и с ним стремись к совершенному очищению… Гусь наш достоин предков своих. Те спасли Капитолий от внезапного нападения галлов, а сей бодрственно охраняет Арзамас от нападения беседных халдеев и щиплет их победоносным своим клювом…» Василию Львовичу поднесли серебряную лохань и рукомойник, он помыл руки и лицо (намёк на комедию Шаховского «Липецкие воды»). «Есть средство спасения. Оно в этой лохани, – заупокойно продолжал изобретательный Жуковский. – Взгляни – тут Липецкие воды; в них очистились многие. То же будет с тобою.»
Новому члену «Арзамаса» были представлены его сотоварищи, «убийцы, разбойники, чудовища»: Асмодей (Вяземский), Старушка (Уваров), Красная девушка (Жуковский), Чудак (Дашков), Кассандра (Блудов), Очарованный челнок (Полетин), Резвый кот (Северин), Ивиков журавль (Вигель), Эолова арфа (А. Тургенев), Громобой (Жихарев). Василий Львович получил прозвище «Вот». Звучат заключительные слова: «Приди, о мой отче! О мой сын, ты, победивший все испытания, переплывший бурные пучины вод… займи место своё между нами». Пушкин, вконце измученный, сел. Как всё это выдержал несчастный Василий Львович?! Ведь так в «Арзамас» принимали только его одного!
Скорее всего, предвидя плутовство, он просто лукаво посмеивался про себя над «истязателями». Своим членством в «Арзамасе» Василий Львович дорожил, а прозвищем «Вот» необычайно гордился. Однажды он написал эпиграмму на станционного смотрителя и мадригал его жене (с ними он познакомился на одной из станций, когда ехал из Москвы). Прислал свои стихи в «Арзамас». Но они были найдены плохими, и Пушкина разжаловали из имени «Вот»: ему выдали другое – «Вотрушка»! «Василий Львович немало огорчился, – вспоминает М. А. Дмитриев, – и упрекнул общество в дружеском послании: Что делать! Видно, мне кибитка не Парнас! Но строг, несправедлив учёный Арзамас! Я оскорбил ваш слух: вы оскорбили друга!..»
Члены «Арзамаса» прочитали послание и нашли его хорошим, а некоторые стихи – даже смелыми и прекрасными – и Пушкину возвратили прежнее «Вот» с прибавлением «я вас»: «Вот я вас»! Василий Львович находился в таком восхищении, что ездил к знакомым и с трепетом рассказывал об этом! «Так забавлялись в то время люди, которые были уже далеко не дети, но все люди известные, некоторые в больших чинах и важных должностях. Никто не почитал предосудительным в то время шутить и быть весёлым, следуя правилу: делу время, и потехе час. Тогда не считали нужною педантическую важность, убивающую природную весёлость, и не любили педантических споров, убивающих общественное удовольствие» (М. А. Дмитриев).