Когда Кремль получал предупреждения о том, что загоняет ситуацию в бутылку, высокомерно усмехались. Однако теперь становится очевидным, что:
- Власть никого не пугает.
- Власть лишилась авторитета.
- Появилась заметная группа граждан, которые отказываются носить белые ленточки и готовы выступить в защиту Навального. Репетиция прошла в центре Москвы и на вокзале.
- Этих граждан, возможно, не так много, но достаточно.
- Кремль, решив устроить «справедливый» суд над Навальным, не только подставил Собянина, но также не осознал, что с момента суда над Ходорковским прошло 10 лет. За это время у общества появились новые взгляды, а кремлёвские игры стали надоедать.
- Кремль понимает, что дело зашло в тупик, и предлагает Навальному привычную унизительную процедуру «помилования». Мы уже видели, как это происходит с бизнесменами. Кремлю нужно, чтобы народ в Москве не выходил на улицы, но чтобы Навальный оставался виновным и не мог баллотироваться.
- Навальный, поняв ситуацию, загоняет Кремль в угол, отказывается от идеи «помилования» и заявляет, что ждёт признания вины от Путина, Пескова и других. Это приходит по нраву гражданам.
- Если Навальный примет участие в выборах мэра, он сможет собрать поддержку не только как личность, но и привлечь всех, кто устал от текущей ситуации. Это будет далеко не 3% голосов.
- В связи с этим возникает вопрос: как власти будут арестовывать Навального, если решат продолжать репрессии? Нравится ли им идея круглосуточного многотысячного митинга у квартиры Навального под лозунгом «Не отдадим!»? Такие митинги будут, как и акции неповиновения. Навального не отдадут.
- У Кремля остаётся единственный шанс: признать Навального и Офицерова невиновными в суде высшей инстанции, чтобы избежать массовых беспорядков. После этого придется освобождать всех по Болотному делу.
- Что будет дальше – трудно сказать. Ясно одно: Кремль сжимается, и планы его обитателей о бесконечности оказались преувеличены. Подтверждается старая истина – вечного ничего не бывает. Даже вечности до 24 года.
- Старик Медведев был прав, когда сказал, что свобода лучше, чем несвобода. Хотя это у него просто так вырвалось.