Уважаемый суд, уважаемые присутствующие.
Это уже 33 заседание, 582 дня, 13 968 часов и более 838 минут, что я нахожусь в тюрьме. Каждую из этих минут я размышляю о том, как это произошло и почему гособвинению выгодно руководствоваться презумпцией виновности. Все, кто хотел бы разобраться в ситуации, уже давно поняли суть происходящего. Признания вины от меня, как и предполагалось, никто не ждет.
Тем не менее, после прений было бы неправильно не остановиться на некоторых моментах, которые прозвучали от прокурора. Я не питаю иллюзий относительно обвинений, однако ожидал, что будет хотя бы видимость законности и обоснованности предъявленных обвинений. Однако мы не видим ни требований, ни связки с предприятиями, ни иных причинно-следственных связей. Больше того, нигде в материалах, которые мы изучали, нет намека на вымогательство.
Да, я подтверждаю, что были просьбы по благотворительным проектам, в том числе и просьба Зудхайера. Однако в рамках этой просьбы не было привязки к проблемам предприятия. Мы даже не обсуждали вопросы фирмы в Риге, речь шла исключительно о делах Ларицкого и залоговом имуществе области. Тем не менее, Зудхаймер и обвинение утверждают, что требования о взятке были сформулированы ранее — на встрече 5 марта 2014 года. Проблема в том, что этой встречи просто не было.
Не было никаких контактов с этим человеком в тот день; не было темы для обсуждения, так как все решения были приняты заранее. К тому же 5 марта — это день между командировками, когда я ночью вернулся в Киров, а вечером вылетел. Мой график этого дня был расписан по минутам. Мы установили, что Зудхаймер в этот день не заходил в правительство, что подтверждается базой посетителей, которая была изъята и не зависит от нас.
Когда я призываю обратить внимание на графики, видно, что у нас фиксируются даже 15-минутные встречи. По телефону, который мы проверили, я и Зудхаймер не общались в тот день. ФСБ самостоятельно установила, что Зудхаймер заходил в правительство только 15 мая 2014 года; никаких посещений правительства в период с 5 марта не происходило.
Интересно, что прокуроры в прениях ссылаются на прилет Зудхаймера в Киров в тот день. Возможно, он и прилетел, но это вовсе не означает, что он встретился с главой региона. Прилет человека в областной центр с населением полмиллиона человек не является доказательством наличия встречи. Вспоминается старый советский анекдот о том, как человека арестовывают за само́гон, и он говорит: “пусть меня арестуют за изнасилование».
Факт прилета Зудхаймера в Киров считается убедительным доказательством, хотя не подкрепляется никоими другими данными: ни данными ФСБ, ни графиками, ни анализом телефонных соединений. Что касается проверки его показаний на месте, утверждение обвинения о том, что «такое невозможно выдумать», не выдерживает критики.
Обращаю ваше внимание на дату 5 марта 2014 года. Эта дата четко указана в обвинении, и якобы именно в этот день произошло формулирование требования взятки, о чем говорилось с упоминанием акций, крупных купюр и других деталей «вымогательства». Показания человека, обвиняющего меня в тяжком преступлении, считаются последовательными, а не противоречивыми. Однако, если обратить внимание на даты, относящиеся к первому эпизоду в начале 2012 года, становится очевидно, что следствие уклонилось от обязанности установить точное время преступления, указав лишь период с марта по май 2012 года.
Ларицкий и Зудхаймер не проживали в Кирове, что затрудняет сопоставление графиков. Анализируя мои поездки и социальные сети, мы смогли определить лишь три даты, когда, теоретически, могла произойти встреча и передача денег Ларицкого Сысолятину и Щерчкову.
Эти даты: 15 марта 2012 года — когда я находился в командировке в Набережных Челнах, 16 апреля 2012 года — в день, когда улетел в командировку и не работал с почтой, и 21 марта 2012 года, когда тоже не было вечерней работы с почтой из-за юбилея одного из моих заместителей. После этого Щерчков ушел в незапланированный отпуск на 9 дней, а Ларицкий либо не был в городе, либо улетал утром.
Зудхаймер бывал у меня неоднократно, и затруднительно показать, как именно мы общались, если бы он указал на что-то невероятное. Однако описать, как мы встречались в кабинете — не проблема. Вся ситуация напоминает диалог Остапа Бендера с поэтом Изнуренковым из «12 стульев».
Отдельно обращаюсь к показаниям свидетелей, особенно к отношению гособвинения к их словам. Прокуроры упомянули, что к показаниям Ахмадуллина, Мамедова, Лебедева, Галицких и других нужно относиться критически. Напоминаю, что это все свидетели обвинения, и многих из них я не знал или пересекался с ними лишь на рабочих совещаниях, где они вели протоколы.
Свидетели давали подписки о своей ответственности за дачу ложных показаний. Возможно, обвинение полагает, что страх перед следствием превышает страх перед судом, что, по их мнению, делает следствие более важным этапом, чем судебное заседание.
Свидетели объясняли, почему произошло различие в показаниях, однако обвинение посчитало некоторые объяснения смешными. Суд должен оценить, действительно ли они смешны, учитывая, что формулировки вопросов исходили из презумпции виновности и однобокого понимания вопросов.