Загадочное, отчасти сказочное существо. Каждое его слово я ловлю завороженно, словно это вековое, все еще мощное дерево. Ловким движением он берет сигарету («Винстон» синий), щелкает зажигалкой. Раздув ноздри, выпускает облако табачного дыма, и я делаю снимок для Instagram на радость хипстерам: «Прикольный дед». Искандер много курит. По стародавней привычке, ложится далеко за полночь и встает днем. Ему восемьдесят пять лет.
Я приехал в его московскую квартирку в районе «Аэропорта». В синеватом дыму – блюдо с абхазскими мандаринами. Недавно он перенес тяжелую болезнь. «Я слабо стою на ногах», – замечает он, сидя за столом. Видно, что слова даются ему тяжело, он вымучивает их с гримасами и отделывается короткими фразами. Становится совестно его долго пытать.
– Я вас не утомил? – спрашивает он. – Да нет, все нормально, – вдруг гаркает уверенно. И вот я постепенно понимаю: он включен в общение и чутко внимателен. Ощущаю его внутреннюю силу. На какой-нибудь нескромный вопрос лицо его озаряет живая озорная улыбка. Или он задумывается: «Сложный вопрос». Или переспрашивает, зорко глядя, точно пытаясь читать по губам. Или, отводя взгляд, уловив в вопросе чуждый ему ответ, подбирает слова, чтобы не быть неправильно истолкованным.
Краткость ответов – это его стиль: въедливые формулы, афористичность. Гортанный голос звучит в клубах дыма, и возникает ощущение таинства клинописи: словно бы он не говорит, а глубоко и с усилием вырезает ножом слова на деревянной дощечке.
Фазиль Искандер, обличавший советскую действительность, остался во многом в ней. Он, будучи ею сформирован, по-прежнему пребывает в системе моральных идеалов и устоев, в том числе «поколения шестидесятников». Он словно остановил для себя часы, отменил все двадцать с лишним постсоветских лет. Хотя писал и говорил о той же войне в Абхазии, он все равно там, за порогом времени. Он в СССР. Он дымит на его обломках. Искандер навеки остался неотделим от страны, где стал знаменитым писателем, где его подвергали гонениям и запретам, и обожали. Он ничего не пишет, но много читает. По словам жены, после болезни стал записывать что-то в тетрадь, но потом густо-густо все зачеркнул, видимо, посчитав недостойным. В этом, как мне кажется, проявляется честность и требовательность к себе прожившего большую жизнь художника.
Перемещаемся на кухню, где Антонина Михайловна, бодрая и гостеприимная, подает на стол. Приходит их сын Саша, тридцатилетний автор прозы. Живо и горячо, соглашаясь и споря, обсуждаем прямую линию Путина, дело Навального, отставку Суркова, коррупцию и наплыв мигрантов. За этим будничным разговором мы забываем о Искандере, который с блаженным видом попивает чай и внимательно слушает.
Искандер напоминает мне священника, старца – в религиозном значении слова. В интервью он с каким-то сакральным достоинством говорит о совести, добре и благородстве, отчеркивая каждый короткий ответ многозначительным молчанием, словно паря в облаках «Винстона». А еще было ужасно интересно побеседовать с ним о литературе – здесь его ответы, действительно, мне помогли.
– Фазиль Абдулович, что вас в жизни больше всего радовало? – Хорошая книга больше всего радовала. Хорошие стихи, если попадались, – радовали. Чужие, да. И более всего, конечно, хорошие люди, когда знакомился с ними и мы становились близкими. С годами человеческое общение ослабляется. Оно имеет большое значение в молодости.
– Человек сильно меняется с возрастом? – Кто как. Вы? – Я не сильно.
– Вы рады, что стали известным писателем? – (Смеется) Ну, я об этом не думаю. В общем, я не разочарован тем, что отдался литературе.
– Вы были тщеславны? – Ну, был. Но в меру. Большой устремленности к славе я никогда не имел.
– Что главное для писателя? – Свои личные, самые сильные впечатления перевести в творчество.
– Рассказать о себе? – В той форме, в какой сам писатель решит. Но коснуться самых сильных впечатлений, потому что они наиболее выпукло показывают его душевные возможности. Главное удовольствие искусства – возможность повторения того, что было.
– Почему нас радует искусство? – Жизнь повторима.
– Вы с детства знали, что будете писать? – Нет, конечно. Я всегда очень любил литературу. Читал много в детстве, юности и другие годы. Видимо, изначально была какая-то склонность, но я ее не осознавал. А потом… постепенно… В детстве отец читал мне «Тараса Бульбу», это влияло на мою душу, но о творчестве? Я об этом не задумывался…
– В моей жизни всегда главной была литература. Я старался соответствовать ее интересам, а не интересам моей жизни. Но это, как получалось… Я старался быть настоящим писателем.
– Свой род служение? – Да.
– Что для вас детство? – Я о детстве много писал и помню многое, оно было как радостным, так и печальным. Это первозданное отношение к миру.
– Как надо воспитывать детей? – Достаточно, чтобы было главное – любить. А все остальное наладится.
– У вас никогда не было соблазна писать по-абхазски? – Все-таки русский был для меня главным языком. Я учился в русской школе. В Сухуме все говорят по-русски. Абхазский язык был домашним. Писать на абхазском советовали, но я не слушал этих советов. Изучал немецкий и английский, но по-настоящему знаю только два языка – русский и абхазский.
– А что помогало вам писать? – Я думаю, что дар в первую очередь, но и труд. Я сразу понял, что надо много работать над рассказом, чтобы он вышел приличным. Сначала писал все, как напишется, а потом занимался каждой фразой. Перепечатывал три-четыре раза. Начинал с десяти страниц, а заканчивал иногда вещью в шестьдесят страниц. Всю прозу только на машинке печатал!
– А компьютер? – С компьютером я не свыкся.
– Бывало, что не хотелось писать? – Да, это было связано с отсутствием вдохновения. Я никогда не заставлял себя писать. Бывало, не писал месяцами. Дело в состоянии. Душа не хотела. А потом я мог писать днями и ночами.
– Были ли замыслы, которые не осуществились? – Были, в которых я разочаровался. Некоторые я откладывал.
– Алкоголь и литература… – Писателю надо быть подальше от алкоголя. Я всегда писал в трезвом состоянии.
– Есть писатели, на вас повлиявшие? – Кроме классических, из двадцатого века на меня повлиял Бабель. Из классиков – Толстой, это вершина русской прозы.
– Были писатели, с кем вы по-настоящему дружили? – Были, но большого влияния не имели на меня. Я всегда себя чувствовал самостоятельным.
– Свой голос – очень важен, да? – Да! Но это либо само приходит, либо этого нет. Я никогда не пытался найти собственный голос.
– Смех важен в литературе? – Если в вашем даре есть чувствовать и понимать юмор, это замечательное свойство, а если нет, то искусственно его привить нельзя. Юмор – остаточная радость жизни после вычета глупости.
– Мы радуемся юмору, осознав глупость, даже если после вычета глупости в жизни не остается ничего, кроме разума.
– А у вас были серьезные страсти? – (Посмеивается) Нет, пожалуй… Влюблялся…
– А страх? – Страх тоже бывал, но до каких-то панических вещей никогда не доходило. Был страх перед государственной полицией.
– Что может спасти от отчаяния? – Умение жить с внутренней целесообразностью и, соблюдая эту высшую целесообразность, не бояться неожиданных ударов.
Важно нежелание идти на компромиссы: это то, что определяет настоящую жизнь художника.