Павел К. Баев, Институт исследований мира, Осло. Ракетный удар США по сирийской авиабазе Эш-Шайрат в ночь на 7 апреля 2017 года не стал переломным моментом в трагической гражданской войне, а оказался лишь эпизодом в сумбурной политике Соединенных Штатов. Однако он выявил уязвимость российского военного присутствия в Сирии и шаткость позиций России на Ближнем Востоке. Большинство региональных держав, с которыми Россия старательно выстраивала партнерские отношения – от Турции до Египта и от Израиля до Саудовской Аравии – безоговорочно поддержали американскую силовую акцию. Протесты Москвы прозвучали, как диссонанс на фоне общего согласия.
Дым от разрушенных капониров рассеялся, но вопросы о смысле российской интервенции, начатой в сентябре 2015 года под оглушительный грохот пропагандистской канонады, приобрели новые оттенки, усложняя обоснование ее целесообразности. У этого эксперимента в «загоризонтном» проецировании силы было много параметров: принуждение США к стратегическому диалогу «на равных», убеждение Китая в весомости России как партнера, отвлечение внимания от военного тупика в донбасском конфликте и, в конечном итоге, сохранение «дружественно-диктаторского» режима Ассада.
Повороты событий весной 2017 года – от катарского скандала до выборов во Франции – заставляют обратить внимание на еще один аспект российской интервенции: давление на уязвимые точки западного анти-российского единства. Европейский Союз казался от Москвы бюрократией, парализованной разногласиями и сотрясаемой centripetal forces, так что для решения вопроса об отмене санкций требовался лишь небольшой толчок. Сирия должна была стать таким толчком, но, наоборот, оказалась стимулом к выработке единой позиции ЕС по России.
Переплетение интересов и кризисов сопровождало российскую интервенцию. Внезапное и решительное начало вмешательства в Сирии вызвало мощный международный резонанс в октябре 2015 года и произвело сильное впечатление на Евросоюз. Прошло несколько месяцев, прежде чем стало ясно, что масштаб этой интервенции ограничен и ее воздействие сводится к предотвращению поражения режимных сил аль-Ассада. Падение Алеппо в декабре 2016 года дало новый кратковременный резонанс, но не стало, вопреки утверждениям из Москвы, поворотным пунктом в войне.
Что касается миграции, то российские авиаудары не привели к увеличению потока беженцев, но совпали по времени с огромным всплеском миграции в направлении греческих островов с турецкого побережья осенью 2015 года. Стратегия Национальной безопасности, новая редакция которой была утверждена Президентом Путиным в последний день 2015 года, дала однозначную интерпретацию этому кризису: «Активизация миграционных потоков из стран Африки и Ближнего Востока в Европу показала несостоятельность региональной системы безопасности в Евро-Атлантическом регионе».
Москва стремилась усугубить эту «несостоятельность» путем расширения связей с различными анти-иммигрантскими партиями в Европе, а также нажимая на соседние Финляндию и Норвегию. Такое поведение вызвало нервную реакцию в европейских столицах, где звучали обвинения в использовании миграционного кризиса как политического «оружия». На деле же Россия не имела возможностей регулировать поток сирийских беженцев, а подлинным манипулятором кризиса была Турция.
В пылу политических страстей, возбужденных турецким «вероломством», выразившимся в уничтожении российского бомбардировщика в конце ноября 2015 года, Москва упустила важный нюанс. Каждый шаг, направленный на использование миграционного кризиса, играл на руку Анкаре в переговорах с Евросоюзом, что позволило Турции выторговать немалые субсидии. Только когда миграционный поток закрылся в результате соглашения между ЕС и Турцией в марте 2016 года, российские дипломаты осознали, что помогали решать проблемы своего заклятого врага.
Дипломатические интриги вновь устремились в сторону Москвы в июле 2016 года, когда провал попытки военного переворота в Турции привел к волне репрессий. Путин выразил полную поддержку действий Эрдогана, создавая «ось отверженных». Россия при этом сталкивается с серьезными и динамичными миграционными проблемами, но практически оставила попытки найти осмысленные политические решения. Новая волна миграции на Запад, состоящая из образованной части среднего класса, не считается проблемой, поскольку сокращается протестный потенциал.
Взрыв в метро Санкт-Петербурга 3 апреля 2017 года, совершенный террористом-смертником, показал новую глубину миграционной проблемы. Политическим предисловием к военной интервенции в Сирии была речь Путина на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, где он предлагал создать широкую анти-террористическую коалицию. Это предложение было адресовано главным образом европейским державам. Не прошло и двух месяцев после начала российской операции, как Франция была потрясена терактами в Париже, что создало необходимость активных действий в Сирии, включая совместные удары с Россией.
Этот политический императив был кратковременным. Вскоре российско-турецкий кризис коснулся и НАТО, которая была вынуждена поддержать Анкару. В ходе кризиса ясно проявилась неосуществимость совместных действий России и европейских держав, направленных на предотвращение распространения сирийской войны в Европу. Франция и коалиция сосредоточились на уничтожении ИГИЛ, тогда как Россия настаивала на расширенной кампании против всех мятежников, воюющих с режимом аль-Ассада.
Ссора с Турцией была постепенно урегулирована, и с начала 2017 года Россия увеличила количество авиаударов по целям ИГИЛ, что позволило войскам режима аль-Ассада вновь занять Пальмиру. В этот раз было решено обойтись без зрелищных акций, так как трагедия с самолетом Ту-154 показала неуместность подобного рода пропагандистских мероприятий. Россия стремилась перевернуть страницу со словом «Алеппо» и начать новый раунд переговоров с европейцами о совместных действиях, но для них основная установка российской интервенции на сохранение режима аль-Ассада оставалась неприемлемой.