Умер Борис Васильев — писатель, которого война и мир сделали убеждённым антисталинистом. Ушёл мужественный, стойкий, абсолютно честный человек. Его взгляды были известны, и уважение к нему было безграничным.
К маю 1980 года журнал «Театр» готовил серию очерков о Великой Отечественной — к 35-летию Победы. В тот момент Борис Васильев работал над очередным романом. Он был готов поговорить, но о мемуарах разговор не шёл. Мы провели у него на кухне четыре часа. Васильев рассказал о своём опыте десантника. Особенно запомнилось два момента.
Первый — то, что немецких диверсантов в повести «А зори здесь тихие» он писал, опираясь на себя — на наших; с немецкими он не сталкивался. Сам тоже был диверсантом. Он объяснил: добить тяжелораненого было правилом. Это была норма, а не жестокость. В противном случае раненый мог попасть в руки немцев, где его будут пытать, мучить, и если он не выдержит, то расскажет всё, погубив всех своих. Добивали не ради себя, а ради него и ради Родины. Логика была ясна, и это нужно было понимать. Но самому никогда бы в голову не пришло, что немецкие диверсанты «списаны» с наших. В советском журнале такой подход не мог бы быть принят, и не стоило и пытаться. Тем не менее, при любой цензуре можно выразить любую мысль, если найти правильную форму. Эта форма нашлась. В опубликованном тексте Васильев делится, как создавал «А зори здесь тихие»: «Я писал о том, что знаю — о десантниках». Фраза звучит безобидно, но вспомнив, что в «Зорях» никаких десантников нет… Васильев получил одобрение, и редакция не заметила подмены.
Второе, что запомнилось, но в публикацию не вошло, — рассказ Васильева о его первом боевом вылете за линию фронта. Не успел их самолёт оторваться от полосы, как один из опытных пилотов, который не в первый раз летел в тыл врага, развернул Васильева спиной к себе, открыл свой «сидор», вытащил фляжку со спиртом и сунул молодому в руки: «Пей!» — «Что вы?! Это же н.з.!» (неприкосновенный запас). Но матёрый десантник утешил принципиального молодого: «Пей! Сейчас убьют — до земли не долетишь.»
11 марта 2013 года десантник Васильев долетел до земли. На магнитофонной плёнке сохранился его голос. Предлагаем фрагмент его воспоминаний.
БОРИС ВАСИЛЬЕВ: «Свой первый бой, первую перестрелку с фашистскими диверсантами я помню отчётливо, будто это было вчера. Мне было 17 лет. Я впервые стрелял по живому человеку. В тот момент понятие «враг» казалось мне относительным. Конечно, я, как все, понимал, что это враг, и мы должны защищаться. Я привык думать о фашистах как о жалкой группке извергов, дорвавшихся до власти. Не более того. Что такое «обыкновенный фашизм», я тогда не осознавал. И вот — эти обычные люди бегут на тебя и стреляют на ходу. Они стреляли издалека и неприцельно; патронов у них было много. И никакого ощущения опасности у меня не было, тем более в 17 лет. Только свист, шелест, треск — и больше ничего. Волнение было, сердце билось сильно, всё дрожало во мне, но ужас не охватывал. Возможно, из-за малолетства или отсутствия опыта — оба фактора равносильны в данной ситуации. К тому же в первом бою мне не пришлось атаковать; мы лежали и отстреливались. А когда лежишь, от земли исходит необъяснимое ощущение жизни: не попадут… Затем, когда я увидел первых убитых товарищей, я понял, что такое чувство опасности и страха.
В 1941 году я был ещё школьником. На фронт попал 8 июля, записавшись в комсомольский истребительный отряд, главными задачами которого были эвакуация и охрана ценного государственного имущества. Но людей не хватало, и нас бросили под Оршу для борьбы с диверсантами противника. Немцы в 1941 году, по крайней мере на Западном фронте, активно использовали десанты: по пять, десять, пятнадцать человек. Они должны были наводить панику на отступающие войска. Это действовало, так как связь у нас была наладлена плохо, и немцы легко её перерезали. Радиостанциями мы почти не пользовались; они были ненадёжные, да и потеряны наполовину при отступлении. Всё это создавало большие трудности для нашего командования, и немцы, увы, этим пользовались. Три раза мы попадали в окружение, но все три раза уходили счастливо. Впервые нас окружили под Катынью, и мы с боем прорвались ночью. Отступали через Смоленск, вышли на линию Глинки—Ельня.
Потом были бои другого характера. Но ружейно-пулемётную войну, в которой многое зависело от тебя, — войну в лесах без линии фронта и тылов — я знаю лучше. Поэтому — «А зори здесь тихие…», «В списках не значился»… Я не собирался становиться писателем. У меня не было специального образования. Я из военной семьи. Отец — кадровый офицер, сам я офицер. В семье благоговели перед русской литературой, и мне казалось, что публикация даже маленького произведения — это как бы навязаться в общество Пушкину и Толстому. Но тогда появилась плеяда блестящих писателей, лейтенантов, прошедших войну и принесших тему лейтенантов на войне: Богомолов, Быков, Бакланов, Бондарев. Они многому нас научили. Особенно мне близок Быков, хотя я, в отличие от него, склонен к романтической патетике; я не могу избавиться от чувства, что должен сквозь слёзы спеть реквием своему герою.
Запись сделана в декабре 1979 года.