Можайская воспитательная колония. Фото: Кристина Кормилицына / Коммерсантъ
В Московском областном суде продолжается разбирательство по делу о бунте в колонии для несовершеннолетних. Правозащитники намерены обратиться в Верховный суд с просьбой разъяснить термин «массовые беспорядки», в которых обвиняются подсудимые. На данный момент в суде выступают свидетели обвинения — сотрудники колонии, которые дают показания против своих бывших воспитанников.
Восемь 18-летних молодых людей находятся в двух стеклянных «аквариумах», затаив дыхание, слушая рассказы крепких мужчин в форме, от которых зависит их дальнейшая судьба. Судья и коллеги внимательно вслушиваются в их свидетельства. Нет никаких сомнений в том, что большинство из них будет отбывать наказание в колониях общего режима.
Судья периодически помогает свидетелям, если они сбиваются с нити обвинения. Вопросы прокурора и адвокатов сосредоточены вокруг основного: почему воспитанники Можайской колонии, ранее считавшейся образцовой, вдруг восстали против системы? Олег Меркурьев, начальник колонии с 2011 года, утверждает, что его сотрудники имели доверительные отношения с осужденными. Но что же тогда требовали бунтовщики?
— 21 февраля 2016 года я находился в Москве, когда поступил доклад от дежурного, что осужденные заблокировались на втором этаже, поджигают мебель и требуют сигареты и мобильные телефоны, — рассказывает Меркурьев. — Я сразу же сообщил начальнику управления ФСИН по Московской области, поставил задачу собрать личный состав и сам вызвал заместителя, чтобы он прибыл в колонию.
По словам Меркурьева, через полтора часа на место прибыли ответственные лица, и был начат разговор с осужденными. На территории колонии в тот момент отключили свет. В переполненных эмоциями показаниях прокурор интересуется, какие требования выдвигали бунтовщики.
— Они говорили, что устали ходить строем и носить одинаковую форму. Им не нравилось, что их притесняли, — отвечает он. — Но фактов никто не предоставил.
Другой свидетель, оперативник Нашкалюк, ссылается на секретность своей работы, когда его спрашивают о причинах бунта. Обвинение в организации бунта предъявлено осужденному Ершову, которому за несколько дней до событий в колонии отказали в условно-досрочном освобождении. Однако Нашкалюк отклоняет эту версию.
— Я не могу раскрывать информацию, которая является государственной тайной. Все произошло спонтанно, — добавляет он. — Не было никаких организаторов. Если бы мы ожидали подобного, мы бы находились на работе, а не дома.
Защита и прокуроры активно расспрашивают свидетелей об отношениях между персоналом колонии и осужденными. Все подчеркивают наличие «доверительных отношений», утверждая, что «антагонизма не было». Меркурьев упоминает, что все подсудимые находились на хорошем счету. В СИЗО они получили выговоры, но в колонии исправились и участвовали в мероприятиях.
После бунта правозащитники, включая членов Общественной наблюдательной комиссии, прибыли в колонию. 23 подростка написали заявления о том, что их били и унижали. Однако через несколько дней 18 из них отказались от своих показаний. Сотрудники колонии настаивают, что ничего о заявлении не знают, однако после бунта 18 из них понесли дисциплинарное наказание.
Меркурьев подтвердил, что многие сотрудники были наказаны за нарушение режима, но когда адвокат уточняет детали, он молчит. Судья помогает ему, задавая уточняющие вопросы о применении физического насилия, на что Меркурьев отвечает отрицательно. Тогда один из подсудимых не выдерживает:
— Вы руки не распускали? И яйца не отбивали?
Персонал колонии отрицает применение насилия. Заместитель начальника по оперативной части, Чернавский, косвенно признает неудачу в мотивации Ершова.
— Наверное, мы не смогли его замотивировать, — говорит он. — Чисто юношеский максимализм.
Показания всех сотрудников подчеркивают, что между ними и осужденными существует ровно тот самый «антагонизм», который они сами отрицают.
Одним из требований бунтовщиков была просьба вызвать родителей и прессу. Меркурьев утверждает, что они хотели предать огласке свои действия.
— Почему они хотели позвать прессу? — спрашивают его в суде.
— Чтобы рассказать, что они совершили бунт, — отвечает он.
Подсудимые выкрикивают, что они хотели рассказать о том, что их права не соблюдаются.
Самым обсуждаемым эпизодом стало общение бунтовщиков с священнослужителями, которые, по словам Меркурьева, получили отказ от подростков и решительно покинули колонию.
Однако это не является причиной для обвинений в «массовых беспорядках». Согласно статье 212 УК РФ, такие беспорядки должны сопровождаться насилием или уничтожением имущества. В показаниях свидетелей обвинения не было ни насилия, ни вооруженного сопротивления. Подсудимые лишь повредили имущество колонии на сумму 320 тысяч рублей.
Полгода назад в Воронежской области произошел аналогичный инцидент, когда узники выразили недовольство условиями содержания, но их действия были квалифицированы как «уничтожение имущества». В Боброве подсудимые получили наказания от полугода до года.
Юристы указывают на различия в судебной практике: в одном случае — «уничтожение имущества», в другом — «массовые беспорядки». Правозащитники собираются обратиться в Верховный суд с просьбой разъяснить эти термины, поскольку на кону стоят судьбы несовершеннолетних.
Судебный процесс в Московском областном суде продолжает привлекать внимание, и правозащитники надеются, что Верховный суд поставит точку в этом вопросе.