Читая лучший учебник истории по письмам военного времени, невозможно не вспомнить о «Живой памяти» — «Детях войны». Эти дети, родившиеся незадолго до начала войны, ровесники Владимира Высоцкого, и те, кто появился на свет в трагические годы, пережили непростые времена. Они учились читать по складам, изучая похоронные известия, выживая на голодный пайок.
Печально, что в России до сих пор не узаконен статус «Дети войны». Для нас, детей послевоенных лет, «Живою памятью» о войне стали фронтовики, возвращавшиеся с Великой Отечественной войны, искалеченные, инвалиды. Их можно было увидеть, заглянуть в глаза, но о войне они говорили редко. Шорох подшипников самодельной деревянной тележки, выехавшей из соседнего переулка, перекликался с шорохом подшипников наших самодельных самокатов и замирал. Мы стояли, остолбенев, перед фигурой чуть меньшего роста, чем мы, только без рук и ног. Солдат катился по асфальту, отталкиваясь деревянными культями, под перезвон медалей, приколотых на гимнастёрке.
Война в идеалистическом детском восприятии ассоциировалась с геройством, приключениями, салютами и парадами, но вдруг обретала страшные черты. Эта картина запомнилась в детском сознании так сильно, что само слово «война» вызывало содрогание от омерзительных деяний. Всем из когорты «Живой памяти», включая ветеранов и инвалидов, уже много лет, и жаль, что их голоса почти не слышны. Они могли бы пожалеть тех, кто в дни празднования Победы множественно наклеивает на автомобили надписи: «1941-1945 Можем повторить».
Левый глаз прикрыл, а правым вижу – память отца танкиста Львова. Каштаны. Первый день войны. Танк отца пылает, обездвижен, и минуты жизни сочтены. В копоти, осколках, задыхаясь, два танкиста распахнули люк. Разгребая наступивший хаос, смерть оказалась недосуг. Полз отец с механиком между траками, колотя днища близлежащих танков, чтобы открыть. Подорожник плакал крупною росою, как дитя.
Карты местности были в планшетах офицеров, рядовым их не выдавали. Видимо, решили, что надежда и вера — лучшие помощницы солдат. Весь в крови, по памяти, вслепую вёл отец машины на прорыв, мысленно стыкую карты. Справа взрыв, по центру, слева взрыв. На чужбине нет родного крова, чтобы в просьбе голову склонить. Польское не умоляет слово: Proszę pani, (заикаясь), pić!
В этот час мама и две маленькие сестрёнки были у тыловых чинуш, а во рту ни капельки, ни корки, и вопрос с издёвкой: — Где твой муж? При налётах с грузовых вагонов, под бомбёжкой с детьми — в бурьяне… Кто вверг десятки миллионов в «шапкозакидательский» обман? Маму, посидевшую голубку, пощади, Провиденье, случай: с дочерью, вцепившейся в юбку и малюткой, спавшей на груди.
Не привыкнуть к папиной обиде: «Ты, сынок, запомни, наконец? Справа встань! Чтоб я тебя мог видеть», — говорил отец, когда мы шли. Нам – война? Блистанье фейерверка! А отцу — война, в который раз. Докторами сталинского ВТЭК, вывернув его пустое веко, каждый год пытались найти глаз.