Речь первая
Я вновь хотела бы поговорить об исправлении. В очередной раз убеждаюсь в том, что если и возможно в России подлинное образование, то это всегда самообразование. Сам себя не научишь — никто не научит. А если и научат, то невесть чему.
Да, с текущей властью у меня много, чрезвычайно много стилистических разногласий. Их столько, что количество становится критическим. Чему нас могут научить гос. органы? Как меня может воспитать колония, а вас — канал, скажем, Россия-1? Бродский в своей нобелевской лекции отмечал: «Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно, и не счастливее». Мы вновь в России оказались в таких обстоятельствах, что сопротивление, и не в последнюю очередь эстетическое, оказывается нашим единственным нравственным выбором и гражданским долгом.
Эстетика нынешнего режима — охранительная, и она неслучайно, но последовательно цитирует и воссоздает эстетики двух предшествующих режимов: царско-имперскую и соцреалистическую, с его рабочими условного Уралвагонзавода. Воссоздание это производится настолько топорно и нерефлексивно, что идеологические аппараты текущего политрежима не заслуживают никаких похвал. Даже пустое место соблазнительнее и привлекательнее своей минималистичностью, и любое государственное учреждение, тем более столь важная часть репрессивной машины как колонии, подобострастно воспроизводят эту никчемную эстетику.
Так, если вы женщина, тем более молодая и хоть немного привлекательная, то вы просто обязаны участвовать в конкурсах красоты. Если не будете участвовать — не дадут УДО, сославшись на ваше игнорирование мероприятия «Мисс Очарование». Не участвуете — значит, по заключению колонии и вторящего ей суда, не имеете активной жизненной позиции. А я утверждаю, что моя принципиальная и тщательно продуманная жизненная позиция — феминистская, антипатриархальная, эстетически нонконформная — и проявляется в бойкоте «Мисс Очарования». Моя позиция — это только моя позиция, а не охранительская позиция лагерного начальства, в изучении моих книг и журналов, время чтения которых я с силой отбираю у колонистского отупляющего распорядка дня.
Нас везде — в школах, тюрьмах, университетах, на избирательных участках и перед экранами телевизоров — учат подчиняться, врать, недоговаривать; произносить «да», когда хочется сказать «нет!». И наша большая, цивилизационная задача — воспитать в себе, в своих детях и друзьях, противоядие этому подчинению, съедающему человека.
Я требую назвать вещи своими именами: да, я не прошла колонистский тест на лояльность охранительской системе ценностей и эстетике в частности, но в активной жизненной позиции мне отказывать просто смешно. Не менее смешны те так называемые «нарушения», которые мне вменяют. Да, я выносила из камеры СИЗО свои записи, фиксирующие тот ад и те нечеловеческие условия, которыми меня встретил московский следственный изолятор.
Естественно, оперативники СИЗО невероятно на меня разозлились, вменили мне нарушение, а также совершенно противозаконно запретили делать даже у себя в камере какие-либо записи, касающиеся изолятора, и шмон за шмоном последовательно из моей камеры все подобные тексты.
Да, будучи госпитализирована с сильными головными болями в колонистскую больницу, я не отвесила земной поклон одному из местных оперов. Он был обижен. Да, я была в клубе ИК-14. И что? Ведь в Зубово-Полянском суде, рассматривавшем мое УДО, от меня требовали именно участия в клубной жизни колонии.
Моей подруге Маше Алёхиной отказывают в УДО из-за того, что она — о ужас! — находилась на рабочем месте без белого платочка. Интересно, когда суд выносит подобные постановления, он сам понимает, что делает? Я знаю, что в России, которая существует под управлением Путина, мне никогда не получить досрочного освобождения. Но я пришла сюда, в этот суд, чтобы ещё раз высветить абсурдность нефтегазового сырьевого правосудия, обрекающего людей на бессмысленное лагерное прозябание, ссылаясь на записи и платочки.
Не тот ли это случай: в чужом глазу соломинку не видишь? Корректно ли, применяя к осужденным гулаговские стандарты соблюдения прав человека, говорить об исправлении осужденного? Не компрометируется ли тем самым само понятие исправления? Быть может, это слово уже стоит сегодня в ряду тех слов-перевертышей, что характерны для тоталитарной идеологии? И если свобода — это рабство, то исправление, надо думать, это встраивание в рабский порядок, нерефлексивное подчинение нормам и правилам большинства, следующее за сильным, имеющим власть и монополию на легитимное насилие, сколь нравственно сомнительным ни был этот сильный.
Важно понимать тому, кто обладает силой и властью подавлять сегодня — никто и ничто не может гарантировать, что это же будет у него завтра. Власть конечна, и это знание более неизбежно, чем 2×2=4. И, понимая это, любая власть должна сама себя ограничивать. Во имя собственной будущей безопасности. Воспитание конформного большинства, исправление — исправление! — личности в послушную массу, несомненно, сыграет когда-то злую шутку с власть имущими.
Потому что власть, которая держится на лояльности и готовности к подчинению, а не на продуманных принципах и убеждениях граждан — это слабая власть. Если ваша власть держится на индифферентности или даже страхе людей, то это очень плохая новость для вас. Не ожидайте верности от них — завтра тот, кто из конформности отдавал голос Путину, встанет на сторону другого/другой, в ком почувствует новую власть.
Ранее я расстраивалась, когда слышала аргумент «Если не Путин, то кто?». Сегодня он меня радует. Поскольку этот аргумент означает не верность Путину, а, напротив, его подспудное неприятие. Альтернативы растут, в том числе и из-за неумелых, панических, репрессивных действий власти. То, как непоследовательно, смешно, буквально переобуваясь в воздухе ведет себя власть по отношению к Алексею Навальному, который, напротив, проявляет принципиальность, смелость и верность своим убеждениям, наращивает политический капитал не власти, но Навального.
Я горжусь всеми, кто готов, жертвуя собой, отстаивать свои принципы. Лишь так происходят большие политические, ценностные, эстетические перемены. Я горжусь теми, кто пожертвовал своим комфортом и летним вечером, кто 18 июля вышел на улицы, чтобы утвердить свои права и защитить свое человеческое достоинство. Я знаю, это наша символическая власть, растущая из убежденности и смелости, год от года крепнущая, конвертируется в нечто большее, и тогда у Путина и его хлебников больше не станет власти государственной.