«Сдесь православие!» — строгое замечание, увиденное на стене дома напротив католической церкви в Ковенском переулке, в Петербурге, несет гораздо больше смысла, чем можно было бы ожидать от его автора.
Это — писец, который не осваивал начальную школу, но на протяжении времени стал специалистом по национализации Христа. К сожалению, он не самый худший представитель тех, кто выступает от имени православия. Он лишь оставляет надпись на стене, в то время как его единомышленники порой наносят удары по лицам сторонников иных мировоззрений. И я не слышал о том, чтобы у тех, кто бьет в лицо, возникали какие-либо проблемы с конфессиональной точки зрения. Они в тренде. Запах ксенофобии стал фирменным знаком русского православия.
Лев Шестов, отец Александр Мень, отец Александр Шмеман — все они были либо высланы, либо погибли. Вот и молчат. Те, кто сопоставляет себя и своего Христа с гуманистическими идеями этих выдающихся людей, оказались маргиналами в нынешнем православии; их голоса почти не слышны, а тех, кто пытается поднять тревогу, РПЦ подавляет на уровне номенклатуры.
Клерикализация страны — это не только проблема для самой страны, которая соскальзывает в сторону православного талибана, это также проблема для православия! Это одна и та же проблема, проявляющаяся на различных этапах движения исторического маятника.
Символы, как известно, не существуют в вакууме — они наполняются смыслами. К примеру, сторонники нацизма расскажут вам, что свастика является древнеиндийским знаком, символом плодородия. Не знаю, не застал, но допустим… Что это меняет? Ничего! С определенных времен свастика значит только то, что она значит, и ничего больше.
Серп и молот для бабушки, голосовавшей за партию, в восемнадцатом году символизировали свободу, равенство и братство. Но к ее смерти за этим эстетичным символом стояли только концлагеря и интервенции, унижение и голод. Та же судьба ожидает православный крест, если он окончательно свяжется в сознании миллионов с номенклатурой РПЦ, «хоругвеносцами» и прочими «нанопылями».
Отвечает ли Ницше за Геббельса, Прудон — за Суслова, Серафим Саровский — за Гундяева? Персонально — нет, но у идеологии, как и у человека, есть репутация, и однажды складывающаяся она становится окаменевшей. А потом, в один непрекрасный день, именно этот исторический маятник — чугунная «баба» по имени Клио — возвращается, и народ-богоносец начинает стрелять по иконам. Они устали. Не Христос их достал, конечно, а священники. Однако под корень вырубаются и любовь, и милосердие, и все, что составляет суть изначального христианства.
Хороших последствий такие изменения не приносят никому. К комиссару, который считает, что теперь все замечательно, эта же чугунная «баба» прилетит через пару десятилетий. Его внуков-пофигистов она настигнет через полвека, когда в стране, вслед за мозгами, кончится еда. Маятник истории возвратится непременно — это одно из немногих, за что можно ручаться! Но до тех пор триумфующие победители, как правило, успевают натворить немало бед.
К уходу моих ровесников в христианство в семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века я относился с удивлением и пониманием. Это удивление было связано с моим восприятием религии, но, по крайней мере, это был нравственный выбор, альтернатива партийной лжи, от которой все устали. За сорок лет альтернатива заматерела и стала доминирующей идеологией — ложью и бесстыдством. Сегодня «сдесь» нарастает мракобесие. Языческие культы «мощей» и «поясов», агрессивные «хоругвеносцы», настойчивое внедрение православия в светские институты, фашизация паствы — это признаки, говорящие о том, что маятник уже отошел прилично от точки общественного равновесия, и день за днем продолжает накапливать энергию возврата.
Будем ли мы ждать, пока он вернется, братие?