В морозный Челябинск из морозной Москвы мы прибыли с Всеволодом Емелиным, «первым поэтом Москвы». Нас пригласили на фестиваль «Открытая книга», чтобы провести для школьников уроки русской литературы — как классической, так и современной. Сева также читал свои стихи: горестные и дико смешные, ловко заменяя непечатные слова печатными. Хотя Емелина терзает прокуратура, на нем висит 282-я статья — экстремизм, школьники и учителя были в полном восторге. Однако Емелин не зарабатывает на стихах — он рабочий, восстанавливающий храмы: красит стены, замешивает раствор, носит кирпичи.
— Интересно, — говорит Сева своим насмешливым голосом, — всех сейчас пугают рабочими. Мол, он придет и разгонит тех, кто против власти. Вот я рабочий, и я понимаю, в чем дело: люди во власти не знают рабочих и всю жизнь их боятся. Для них рабочий — это что-то чудовищное, невиданное. Вот они и пугают всех рабочими.
Едва приземлившись, мы с Севой просимся на ЧТЗ — Челябинский тракторный завод. У меня там двоюродный дядя работал начальником цеха, а Сева, резонно замечая, что побывать в Челябинске и не посетить завод — это лоховство, настаивает на визите. И вот, в перерыве между посещениями школ, нас везут на завод.
Завод интересен мне также и потому, что по телевизору противопоставляют оппозиционеров «трудовому Уралу» — который за родную власть и потянет медвежьей лапой ветреные головешки хомячкам. Это генеральная линия предвыборных телесюжетов: на одной стороне олигарх и гламурная девица, на другой — заскорузлые работяги. Лично мне работяги, конечно, милее и интереснее в жизни, а не в ящике.
Завод огромен. Сначала нас с поэтом встречает заводской музей: модели танков и тракторов, пожелтевшие бумаги и фотографии, ветхая одежда за стеклом. Водит нас от стенда к стенду женщина в красном, с красивым нервным лицом.
— Завод давно не выпускает танки, только тракторы. Они идут на внутренний рынок и на экспорт, например, к кубинцам. — Раньше мы выпускали семьдесят два трактора в сутки, а теперь примерно столько же в месяц.
— Наверное, устарели трактора, и нет спроса, — предполагаю я.
— Как нет? Есть спрос! А что устарели — факт. У нас техника древняя, чего хорошего на такой выпустишь? У белорусов трактор получше. Но у нас тоже годные. Столько ребят уволили из-за кризиса — спрос есть, а работников мало. Мы нужны!
— Завтра к вам Путин приезжает. Что спросите?
— А о чем его спрашивать? Если бы меня пустили… Да и если даже пустят, лучше помолчу. Зачем воздух сотрясать? Уволят меня, и кому легче от этого будет? Матери моей старой или дочке, которая на первый курс пошла?
После музея нас передают молодому человеку на проходной. Приветливый и коренастый, ему двадцать четыре. Он возглавляет местный литературный кружок, где читают стихи и общаются несколько десятков рабочих разных возрастов. Кружок — это остатки когда-то известного советского поэтического объединения.
— У нас на заводе много молодежи? — спрашиваю.
— Не очень, но есть. Работа всем нужна. Учебные заведения хромают, подготовки нормальной нет. Там, где трудно — сталелитейный цех — там нужны знающие люди, а сейчас их мало.
— Говорят, рабочие за власть.
— Кто говорит? — недоумевает мой собеседник. — Телевизор? Я, если честно, в политику не лезу. Разве от меня что-то зависит?
— Какова зарплата?
— Разная. В среднем шесть, десять, двенадцать. Самая высокая — двадцать с небольшим, но чтобы нормально получать, надо работать в субботу.
Мы заходим в цех и бродим между станков. Одна из женщин на машинах — юная, с ярко-рыжими волосами. Завод похож на музей: зелено-ржавые станки, их множество, но народа пугающе мало.
— Не обогревают? — спрашивает Емелин.
— Не-а, — отвечает наш спутник. — Вроде денег нет обогревать…
Заходим в «стакан», отгороженный фанерными стенами. Пожилые мужчины пьют чифирь, смолят папиросы.
— Какая главная проблема на заводе? — спрашиваю.
— Вокруг дерьмо одно! — взрывается седой. — Станки совковые еще…
— У нас новыми считаются американские образца 84-го года, — добавляет другой в очках.
— Что вы думаете о власти?
— Когда на Руси царей любили? — говорит щетинистый и выходит.
— У нас, кроме телевизора, еще и Интернет есть! — заявляет седой. — Я весь митинг московский смотрел, в записи… А у вас, что, думаете, если рабочий — значит, инопланетянин?
Продолжаем идти по цехам. Мужчина в защитной маске регулирует печь. Я вспоминаю, как работали с восьми до восьми.
— Он в кружке занимается, тоже стихи пишет, — говорит наш спутник.
— Кто же за власть митингует? — спрашиваю.
— Прикажут — не так запоешь… Где ты будешь правду искать? У меня сын в четвертом классе — всех родителей учителей обошли, агитировали за «Единую Россию».
— Знаете о митингах в Москве?
— Никак, — отвечает он и продолжает работать с печью.
Мы дальше идем по бесконечному пространству завода, испытываю неловкость, понимая, что отвлекаю их. Вижу, они не глупее ораторов с телеэкранов. Хотелось бы остаться здесь надолго — день, ночь или несколько дней. Может быть, приноровиться работать за печью.
— Сколько рабочих всего на ЧТЗ? — спрашиваю.
— Примерно десять тысяч, — говорит наш спутник. — Могло быть и больше. В восемьдесят была шестьдесят тысяч, а сейчас так… Зато встаем с колен, — смеется он и подмигивает.