Недавно представленный манифест Константина Богомолова привлек внимание общественности, вызвав бурные обсуждения. Однако по содержанию он все же выглядит довольно вторичным по сравнению с концепциями «суверенной демократии» и «глубинного народа», разработанными Владиславом Сурковым. Тем не менее, манифест поднимает важнейший для российского сознания вопрос народной идентичности, которая включает в себя как культурную, так и политическую составляющие. Интересно, что данный вопрос сейчас поднимается в основном представителями «властного сектора», в то время как оппозиционные настроения и либеральные идеи, казалось бы, покинули эту тему. Однако вопрос остается неразрешенным, и вокруг него продолжают размышлять как русские, так и зарубежные мыслители на протяжении веков. В сущности, этот вопрос является магмовым ядром «русской идеи», которая рано или поздно найдет свое выражение, независимо от универсальных понятий, которые мы применяем для анализа современной действительности.
Как известно, власть и ее партии в сегодняшней России представляют страну как «суверенную демократию», что трактуется как «интуитивное» единство власти и народа. Это уникальный концепт, который не подражает международным стандартам демократии. Термин «суверенная демократия» был предложен Владиславом Сурковым в 2005 году, незадолго до того, как Владимир Путин озвучил свою инициативу о расхождении политических путей России и Запада на конференции в Мюнхене в 2007 году. В 2019 году к концепции добавился термин «глубинный народ», который также принадлежит Суркову.
Этот «глубинный народ» принципиально отличается от народов, присущих классическим демократическим системам, где основным правом граждан является возможность свободного выбора своих представителей. В отличие от них, «глубинный народ» не контролирует власть, а, напротив, доверяет ей. Он периодически вовлекается во властные инициативы – будь то партийные собрания, выборы или экономические реформы, но это вовлечение носит скорее поверхностный характер. «Глубинный народ» отстранен от активной истории, предпочитая оставаться «себе на уме», не желая выходить на свет. Он передает лидерство верховному правителю, что отражает сакральный смысл государства «суверенной демократии», создающего условия для доверительных отношений между властью и гражданами.
Следует отметить, что установка на «доверительность» власти и народа сопровождается растущими полицейскими и силовыми практиками. Возможно, это как раз и есть сущность «суверенности». Властные представители в своих униформах могут ассоциироваться с последними оплотами имперской власти или с наемными воителями, которые охраняют интересы своего хозяина. Примечательно, что когда говорят о «глубинном народе», часто обращают внимание на его связь с архаичными понятиями и укладом жизни, который не вписывается в современный постиндустриальный ландшафт.
Недавние события в Новосибирске, когда люди собирались на митинг и столкнулись с полицейскими щитами, прекрасно иллюстрируют это противоречие. С одной стороны, мирные горожане стремились реализовать свое право на свободу слова, с другой – правопорядок выступал в роли древнеримского легиона, оберегающего статус-кво. В очередной раз мы видим, как обыденная жизнь и сила власти сталкиваются в одной точке.
Также интересен другой случай, когда митингующие, встретив преграду в виде баррикады из веток, обошли ее, как делали их предки, защищаясь от врагов. Это явление вызывает ассоциации с глубинными, скрытыми аспектами народной жизни, которые не всегда проявляются в открытых действиях. Образы «глубинных людей» не всегда на поверхности, и их внутренний мир часто остается закрытым для понимания.
Ключевой момент состоит в том, что настоящие «глубинные люди» не проявляются активно на митингах и не занимаются активной политической деятельностью. Они предпочитают оставаться в тени, не желая участвовать в открытых политических процессах. Их мировосприятие рассматривает выборы и политические инициативы как несущественные и бесполезные. В этом контексте можно говорить о том, что «глубинные люди» представляют собой своего рода философию равнодушия. Для них важнее просто существовать, не задаваясь вопросами о формах правления.
Таким образом, если мы принимаем представленную Сурковым «русскую идею», рискуем утратить ее суть. «Глубинный народ» – это, скорее, рассказ о недостатке идей, которые могли бы вдохновить и объединить людей. Явные, активные граждане, борющиеся за свои права, становятся носителями будущих идей, в то время как «глубинные» остаются в стороне, не желая или не способствуя реализации этих идей. Так, парадоксально, именно в оппозиции к действующей власти можно найти истинную жизнеспособность «русской идеи».
В конечном итоге, «явный народ» – это тот, кто активно участвует в создании идей, побуждающих к изменениям. Их борьба за свободу, справедливость и гражданские права отражает наше стремление к лучшему будущему, в отличие от «глубинного народа», который, оставаясь в тени, не предоставляет утешительных ответов на вопросы о нашем будущем.
