В одном из моих давних текстов есть такой фрагмент: «Я помню, в кухне полусонной вскипала мыльная вода. И синий ящик патефонный приоткрывался иногда. И под шипящие пластинки ушли блаженные года. И бледный пламень керосинки сокрыла мутная слюда». Вот она, наша послевоенная коммунальная кухня. Вот она, вечно коптящая керосинка с непременным слюдяным окошком. Вот кипящее в баке белье. Вот пестрые халаты соседок, виднеющиеся сквозь пьянящий котлетный дым.
По радио – «передовая статья и краткий обзор газеты «Правда». А в нашей комнате стоит отец в полосатой пижаме и расставляет на столе четыре довоенные рюмочки синего стекла. Скоро придут гости-соседи – одноногий баянист дядя Коля, бывший танкист Леня с располовиненной бутылкой «Московской особой» в единственной руке и бывшая связистка Зинаида Ивановна, шумная и громоздкая женщина с металлическими зубами. Эти люди – фронтовики.
Скоро они разольют по рюмкам то, что в бутылке. Выпьют в полном молчании «за тех, кто не вернулся». Затем торопливо закусят тонко нарезанным огурцом и разойдутся по своим насущным делам. Это девятое мая, день Победы пятьдесят третьего года, рабочий, между прочим, день. В то время это был настоящий праздник.
А на табуретке в углу комнаты стоит «синий ящик патефонный», и крутятся на нем «шипящие пластинки» с неторопливой, но надежной скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту. «У меня-а есть се-эрце, а на се-эрце пе-есня, а у песни та-айна…»