Странно писать рецензию до завершения просмотра фильма, но в данном случае итог уже предопределён. Это становится ясным из интервью режиссёра и уже известных деталей сценария. Я не являюсь фанатом Василия Гроссмана и не могу, в отличие от многих критиков, сопоставить его «Жизнь и судьбу» с «Войной и миром». Однако, обсуждение достоинств и недостатков этого большого романа — отдельная тема.
«Жизнь и судьба» — это мощный, честный и личный роман, абсолютно антигламурный, что также важно напомнить в наше время. Главное в том, что это не просто хорошая военная книга. Это — непростые, страшные и опасные размышления русского еврейского интеллигента 1950-х годов о Советской власти, войне — не только с немцами, но и со своим народом, о Холокосте и сталинском терроре. Роман действительно стал судьбой Гроссмана — он заплатил за него жизнью.
Партийный идеолог Суслов, прочитав роман (Гроссман, будучи наивным, отправил его в «Новый мир»), вызвал писателя в ЦК и заявил: «Мы вашу книгу в ближайшие 200 лет не опубликуем». Это звучит почти анекдотично, но для Гроссмана не было поводов для смеха. Он написал: «меня задушили в подворотне». И действительно, вскоре он заболел и умер. Можно сказать, что он заплатил жизнью.
В чем же заключается суть? Не в крамоле, а в Бомбе. Устами различных героев, на многие темы, вся логика романа утверждает одну мысль: СССР в значительной мере напоминает Третий Рейх. Это партийное государство-диктатура, террор — в одном случае против «расово чуждых», в другом — против «классово чуждых». Скоро начнётся и идеологический террор по национальному признаку — вал госантисемитизма, что особенно мучило Гроссмана.
Тотальная госложь, ненависть к свободе, уничтожение людей, отличающихся от навязанного стандарта — всё это объединяет две страны. В 1930-е в Европе эти идеи были общепризнанны. Многие говорили об этом с восторгом — ни «фашизм», ни «нацизм», ни даже «тоталитаризм» не считались ругательствами. Но в 1950-е, после войны, для военного корреспондента Гроссмана, выросшего при Советской власти и содрогнувшегося взглянув на эту власть, прийти к таким идеям означало преодолеть громадное внутреннее сопротивление, пережить реальную внутреннюю драму.
Преодоление сопротивления «до конца» дало тексту тяжёлую, трудную энергетику — в этом и заключается главная сила романа. Его «Обыкновенный фашизм» стал огромным личным потрясением — поэтому эта боль, этот шок, эта мука так сильно отражены в романе. Гроссман не был «равноудалённым наблюдателем», говорящим «чума на оба ваши дома». Он был на стороне СССР, был частью своей сражающейся родины.
«Все для фронта, всё для победы» — это было его абсолютное убеждение, и он делал всё, что мог. При этом он ясно видел симметрию режимов, зная, что нет «победы народа» отдельно от «победы режима». Победа народа? Да, это и есть победа режима как над немцами, так и над своим народом. Она, кровью народа, цементирует этот фашистский режим.
«Другой победы» у нас нет, как и другого режима, другого главкома — нет. Нет победы в обход режима, в обход тирана. Есть либо победа режима, победа тирана, либо гибель режима и тирана. И гибель, и победа — одна для всех. «За Родину, за ее растлителя и насильника — Сталина!» Такова жизнь, такова судьба…
Закрепление, «сакрализация» режима и самого Сталина — это тоже цена Победы. Гроссман понимал это, ненавидел режим и Сталина, но считал, что Победа жизненно необходима и морально оправдана. За этой ценой тоже — не постоим. Вот таков накал непримиримых внутренних противоречий романа, противоречий в душе самого автора, противоречий жизни и судьбы, которые жгут наше общество и по сей день.
Мысли Гроссмана и теория тоталитарных государств — это не окончательная истина. Эти идеи можно отвергать, многие спорят и возмущаются. Каждый имеет право на свою оценку — слишком это больные вопросы для нашей истории. Но это — мысли Гроссмана. Это — суть его мировоззрения, идейный ключ к его роману.
Что же делают экранизаторы? Они выкидывают из романа эти мысли. «Мастер и Маргарита» — без линии Иешуа, «Анна Каренина» — без самоубийства Анны, «Преступление и наказание» — без убийства старухи. В результате от «Жизни и судьбы» остаются лишь «рожки да ножки» — ещё один «роман о войне»…
Тело романа бережно сохранено, но вот с душой — беда. Понимаю, вы боитесь этих мыслей Гроссмана. Они противоречат обязательному госхвастовству и идеологии «державного гламура». Гроссман 60 лет назад не боялся озвучивать то, что сегодня страшно повторить. Он был смелым и честным человеком. Но зачем же ставить этот роман, если есть много других сценариев, где не так остро стоят идеологические минные поля?
Не показали. Посмертно кастрировали — и это очевидно. И даже самые хорошие актёры (один Маковецкий чего стоит!) ничего не исправят. Как и работа талантливых людей, даже при самой высокой цензуре. Гроссман в страшные 1950-е выдавливал эту цензуру из себя по капле.
Таково непримиримое противоречие между текстом и экранизацией. Такова посмертная «жизнь и судьба»: попытка сгладить, смирить, чуть-чуть подправить, недоговорить «во спасение экранизации». Эта судьба не только этого романа и не только Гроссмана. И эта экранизация наглядно показывает не только сам роман, но и наше время. Конформизм экранизации выдаёт, как «та судьба» вывернулась за 60 лет в нашей жизни. Как петляет, меняется — но никуда не уходит — колея госстраха и производные от него.
Мы уже ушли «оттуда», но идём дальше по той же дороге. Видимо, эта колея и есть судьба страны, определяющая жизни её жителей.