Автор: Роман Фишман, научный обозреватель PublicPost
Фото: AlphaGalileo Foundation
В 2010 году, после получения Нобелевской премии, физик Андрей Гейм подчеркнул, что стремительное развитие исследований графена стало возможным благодаря теоретической поддержке Михаила Кацнельсона. Три года спустя Кацнельсон, уже работающий в Нидерландах, получил премию Спинозы, высшую научную награду страны. Он стал известен в академических кругах не только как ученый, но и как человек с глубокой верой. В этой статье мы приветствуем лауреата и обсуждаем с ним взаимосвязь физики и религии.
Справка: Михаил Иосифович Кацнельсон — доктор физико-математических наук, выпускник Уральского государственного университета, профессор Радбаудского университета (Нидерланды), лауреат премии Ленинского комсомола (1988 г.), почетный доктор Уппсальского университета (Швеция, 2012 г.), рыцарь Ордена Нидерландского льва (2011 г.), лауреат премии Спинозы (2013 г.).
— Когда Андрей Гейм и Константин Новоселов получили Нобелевскую премию, вы не были обижены, что вас не включили в число лауреатов?
— Я начал свою работу над графеном достаточно рано и, бесспорно, мой вклад был значимым. Однако графен не был открыт мной: первая публикация появилась в журнале Science в 2004 году без моего участия. Нобелевский комитет справедливо выбрал тех, кто смог изолировать графен и начать его систематическое изучение. У нас с ними совершенно разные роли в этом открытии.
— Какую роль вы сыграли в «графеновой революции» как теоретик?
— Представьте, что Колумб открыл Америку, а рядом с ним был спутник, который все описал и систематизировал. В этом и заключается моя роль. Теоретики создают язык для описания новых явлений. В данном случае я помог разработать и объяснить основные концепции, используемые в науке о графене.
— Вы православный христианин, что для физика довольно необычно…
— Возможно, это и правда необычно. В научном сообществе не принято говорить о вере, и, вероятно, это правильно. Вера — очень личная сфера, и я предпочитаю не обсуждать её. Но если меня спрашивают, я не отказываюсь: да, я верующий православный христианин. Я не считаю себя уникальным среди физиков. Моя вера является осознанным выбором, который я сделал, будучи взрослым, вырос в ассимилированной еврейской семье, которая была далека от религии, и о вере узнал уже будучи взрослым.
— Это была мгновенная перемена в мировоззрении или она происходила постепенно?
— И то, и другое. Опыт накапливался и в конечном итоге привел к обращению — событию, которое меняет весь взгляд на мир. Это мистический опыт, которым сложно делиться словами. Тем не менее такие переживания встречаются у многих.
— В вашем блоге была фраза: «Все, что угодно, можно изучать как физик». К религии вы тоже подходите как физик?
— Нет, к религии моя профессия не имеет отношения. Мы прежде всего люди. Моя профессия важна, но вопросы веры — это нечто более глубокое, чем научная деятельность.
— Как уживаются физик и религиозный человек?
— Бинарная логика не подходит к глубоким вопросам. Физика и религия могут существовать на разных уровнях и не противоречить друг другу. Мы сложнее, чем простые ярлыки: моя научная деятельность и внутренняя жизнь — это две различные сферы, которые могут пересекаться, но не должны. Я занимаюсь физикой как физик, и моя религиозность в этом никак не проявляется.
— Вам не кажется, что существует пропасть между мистическим опытом и конкретной религиозной традицией?
— Это сложный вопрос. Каждый приходит к своей религии по-разному. Для меня выбор веры стал ответом на внутренние переживания. Важно организовать этот опыт, иначе он может привести к внутреннему конфликту. Традиция помогает структурировать опыт.
— Но традиция требует веры в определенные вещи, например, в воскресение. Почему бы и нет?
— Лично для меня важнее, как справляться с настоящей жизнью, чем вопросы загробной жизни. Если это приводит к вечной жизни, это хорошо.
— Не противоречит ли это физике?
— Я понимаю, как сложно понять даже простые системы. Вопросы религии и веры — это еще более сложные аспекты.
— Как вы относитесь к современному положению Русской православной церкви в жизни России?
— Проблема в том, что люди извне не всегда понимают, зачем верующему нужна церковь. Она нужна для таинств, для укрепления веры. Если это работает, все остальное — светская хроника. В истории церкви многие дискуссии велись ожесточенно, и некоторые полагали, что личные качества священника влияют на таинства. Но с ортодоксальной точки зрения это ошибка. Мы, православные, верим, что даже если священник не идеален, это не мешает действию благодати. Мы не вправе судить других.
— Вы действительно чувствуете, что церковь помогает вам в духовной работе?
— Безусловно, я веду внутреннюю жизнь и считаю себя счастливым, обретая новый опыт. Это важно для меня.
— Как коллеги-ученые относятся к вашей вере?
— Это интимная тема, и говорить об этом не принято. Некоторые поддерживают, другие не понимают, а кто-то не может смириться с этим. Но до мнений тех, кто не ценит мой научный вклад, мне нет дела.
— Вы не ощущаете ярлыка «раз верующий — значит не совсем ученый»?
— Лишь несколько людей вправе оценивать мой вклад в науку. Остальные страдают от непонимания. Настоящие специалисты понимают, что научный работник оценивается по своим исследованиям, а не по вере.