Уже довольно давно разные люди — кто с сочувствием, а кто со злобой — интересуются: когда я отсюда уеду? Или, что тоже важно, почему я сюда возвращаюсь? Признаться, у меня уже нет рационального ответа на последний вопрос. С телевидением все понятно давно: если я и могу там появиться, то только в качестве «подонка», как в программе Дмитрия Киселева год назад. Некоторое время мне удавалось выступать со своими литературными программами по городам и весям России, но, как гласит армейская мудрость, «трудно плыть в соляной кислоте с отрубленными ногами». Трудно гастролировать, когда тебе не сдают в аренду залы и отказываются расклеивать афиши. Да и регулярный прорыв трубы никто не отменял.
Начав с ежемесячных аншлагов в Театре «Сатирикон», я, спустя 15 лет, заканчиваю свежим запретом на презентацию моей детской книги в Волгограде, в галерее с аудиторией 30–40 человек. Симметричный путь пройден в книгоиздании — от «лучших продаж месяца» до уничтожения тиража в Ульяновске и массового отказа магазинов брать книгу на распространение. Сайт «Ежедневный журнал» (в прошлом «Итоги», лучший журнал 90-х) уже официально запрещен в России. The New Times, «Новая» и «Эхо» — последние домофоны для общения с жильцами аварийного дома. Могу еще постоять с плакатиком в одиночном пикете, но тоже недолго: теперь не разрешается и это.
Возможно, вам показалось, что это — жалоба на жизнь? Ничуть не бывало. Я уже заработал на остаток жизни меньше, чем мне приписывалось, но вполне достаточно для того, чтобы игнорировать непристойные предложения и не горевать о куске хлеба. Беспокойство мое гораздо более серьезного рода: одновременно с моей личной шагреневой кожей на глазах съеживается общественная. Ничего удивительного в этом нет: реакция на сатиру и сатирика — проверенный лакмус. Там, где глава государства избавлен с утра пораньше от прилюдного пенделя в виде злой газетной карикатуры, этот глава государства очень скоро становится чудовищем. Это классика жанра.
Символом нового времени, его общественно-политической элитой становятся совсем странные люди — вроде косноязычного мотоциклиста, так удачно припарковавшегося к президентской ноге, или руководителя кремлевской администрации, предлагающего подчиненным «срать в Твиттере». Грязный расизм, адресованный президенту США, стал бытовой нормой. Внешняя политика свелась к жилистому среднему пальцу, выставленному в сторону Запада, в то время как перед китайским Востоком мы давно стоим на соблазнительных карачках, и вся заминка — только в отсутствии должного желания в Поднебесной. Мы деградируем каждый день и, кажется, обречены достигнуть такого дна, о котором страшно думать. Пятнадцать лет назад можно было хотя бы громко предупредить об опасности, но сегодня и этой возможности нет.
Так почему я здесь? Честный ответ: из ностальгических соображений! У меня нет в России никаких общественных планов по изменению политического строя — и даже просто личных, на будущее, тоже нет больше. Возвращаясь из путешествий в родную Москву, я выхожу на прогулку по своему прошлому. Это очень насыщенное и сладкое путешествие в моем предпенсионном возрасте. Здесь я целовался, здесь мне давали в морду, на этот вокзал я вернулся из армии, и все еще были живы, и все было впереди. Здесь была редакция «Московских новостей», здесь — телекомпания, здесь мы сидели с Вайлем, здесь с Гориным; вот дом Булгакова, вот — Чехова, а за углом — дом Ростовых.
Это, видите ли, мои места. Даже мотоциклист Залдостанов с администрацией президента не могут покамест ничего сделать с этой связью. Впрочем, они стараются, они очень стараются. Когда отвращение или страх перевесят ностальгию, я, конечно, уеду. А может быть, случится так, что они сгинут раньше сами. Каким образом? Откуда ж я знаю? Просто лопнут, как положено «пузырям земли» (см. пьесу «Макбет»).
Пару месяцев назад в Калифорнии счастливый случай привел меня пить чай с академиком Вячеславом Всеволодовичем Ивановым. Мы перебирали варианты развития событий в России. Вариантов было примерно три: плохой, очень плохой и катастрофический. — А еще, — уже провожая меня, сказал Иванов, — может случиться чудо. Ну Россия все-таки! Вот. Это уже что-то конкретное!