Антон Долин отмечает, что федеральные СМИ вчера правильно не рассказали о няне в новостях. Честно говоря, это весьма человечная позиция. Знание об этой ужасной истории вряд ли принесло бы кому-то из нас явную пользу, а лишь добавило экзистенциального ужаса. Я бы, откровенно говоря, был благодарен тому, кто дал бы мне возможность не узнать эту новость ни вчера, ни сегодня, ни в будущем.
Проблем здесь две: общая и частная. Частная проблема заключается в том, что если бы эта история произошла в Берлине, Мариуполе или Нью-Йорке, наши телеканалы смаковали бы её в прайм-тайм на протяжении месяцев, не заботясь о чувствах и душевном здоровье зрителей. Примеры «распятого мальчика» и «изнасилованной девочки» всем известны. Если федеральные каналы получили указание не упоминать об убийстве в Москве, то это решение приняты не психологами, а пиарщиками, не сумевшими быстро найти удобный способ обвинить в трагедии пятую колонну, киевскую хунту и вашингтонский обком. Запрещая историю Гюльчехры к показу по ТВ, конкретные жулики прикрывали свои ошибки.
Общая проблема, вне зависимости от особенностей управления федеральным эфиром, состоит в том, что понятие «информация, которая может нанести вред душевному здоровью населения» обладает бесконечной степенью эластичности. Сегодня нам не нужно знать о преступлениях в Москве. Вчера нам запретили знать о потерях армии в мирное время. Завтра могут запретить информацию о неблагополучном экологическом фоне, который мы не можем изменить — зачем расстраивать граждан? В конце этого пути нас ждет газета «Правда», где вся мировая информационная картина сведена к четырем страницам неуклюжего вранья.
Можем, конечно, попытаться искать «золотую середину» между полной свободой информации, как в США, и её отсутствием, как в Северной Корее (или СССР тридцатилетней давности). Европа уже четверть века занимается такими поисками. Там регулярно принимаются законы о том, какую правду запрещено говорить вслух. Французы особенно усердствуют: то запрещают отрицание Холокоста, то геноцида армян, то оправдание колониальной деятельности.
Эти законы появляются, принимаются и отменяются, и всё это больше напоминает попытку усидеть между двух стульев, сохраняя конституционные гарантии на право общества знать и пытаясь исключить неудобные темы из публичного обсуждения. Мне кажется, что любую практику имеет смысл оценивать по её результатам. Как сказано в Евангелии от Матфея: «По плодам их узнаете их». Я не вижу никаких вредных последствий от американской Первой поправки.
Например, американцы узнали, что армию психиатра, который расстрелял 13 человек на военной базе в Форт Худ, звали Нидаль Малик Хассан — но это знание не привело к погромам палестинцев или мусульман в США. Хассана судили и приговорили к смертной казни; в армии, возможно, появились дополнительные механизмы проверки кандидатов на воинскую службу. Но в целом американское общество от знания имени, вероисповедания и национальности убийцы не пострадало. Никакого острого приступа ксенофобии это знание не вызвало, и это не помешало переизбрать президентом человека по имени Барак Хуссейн.
Таким образом, современные инициативы в Германии и Скандинавии, направленные на умалчивание мусульманского происхождения насильников, кажутся переваливанием с больной головы на здоровую. Видение общества, в котором власти защищают граждан от лишнего знания (и связанного с ним недовольства), безусловно, соблазнительно. Проблема заключается в том, что мы пока не видели успешных примеров общества, где власти смогли бы регулировать мышление граждан в нужном направлении, дозируя подачу нежелательной правды и исключая дурные примеры. А если таких примеров не существует, то уместно предположить, что их просто нет в природе.