Вообразите: в Москве оживили Чайковского — вот только что! И сразу телефон: — Дорогой Пётр Ильич, это телевидение, «Пусть говорят». Ждём вас сегодня вечером! Вся Россия мечтает услышать ваш рассказ о творческом пути! Машину пришлём, костюм пришлём, заплатим очень хорошо — больше, чем Джигурде. Что значит «кто это?» — ах да! вы же всё проспали.
Наивного Чайковского везут в «Останкино», причёсывают, припудривают, присобачивают микрофон, подводят к студии, где уже сидят 500 человек, которых обучили, по какому сигналу должны аплодировать. Звучит бодрый голос: — Великий русский композитор Пётр Ильич Чайковский! Встречайте! Ваши аплодисменты!
Чайковского подталкивают, ведущий берёт его за руку, ведёт к диванчику, усаживает — и: — Дорогой Пётр Ильич! Мы счастливы видеть вас сегодня у нас в программе. Ваша музыка восхищает всё человечество, скажите, пожалуйста, сколько вам было лет, когда вы ощутили себя геем? — Простите, кем? — Педерастом. Слёзы брызгают из глаз Чайковского, лицо становится малиновым, потом вишнёвым; он пытается встать, что-то сказать, но падает и умирает от инфаркта, не прожив и дня в нашей новой России. Он, вероятно, думал, что разговор пойдёт о прелюдиях, бемолях, легато. Но речь о музыке никому неинтересна, ведь у слова «прелюдия» совершенно другой (не музыкальный) смысл. Вот такой разговор о творчестве ожидает великого композитора на федеральном телеканале.
Люди любят рассуждать об искусстве — о великих художниках, композиторах, писателях. Про них пишут в газетах, говорят на радио, показывают по телевизору. Каждому великому творцу отведено два дня в году: годовщина смерти и день рождения. Остальные 363 дня вспоминать гения нет смысла, ведь нет информационного повода. А великие классики крайне редко создают такие поводы; разве что кому-то из них новый памятник поставят или старый музей сожгут.
Большинству людей кажется, что они говорят об искусстве. На самом деле они обсуждают личную жизнь гения. Пушкина не читают, путают «Полтаву» с «Капитанской дочкой»; в памяти, как в болоте, бессмысленно барахтается «мой дядя самых честных правил»; зато с точностью до секунды расскажут, сколько времени провела Натали на свидании с Дантесом — то есть не только свечку держали, но и хронометр не забыли включить.
Это явление началось не сегодня и не вчера. Вырождение проявляется не как взрыв или инсульт, а как процесс. Как океан покрывается нефтяными пятнами и пластиковыми пакетами, так океан русского языка накрыли сточные воды с высоких трибун, гниющие горы словесного мусора, которым пишутся законы, полицейские протоколы и судебные решения. Этот мусор круглосуточно вываливается изо рта политиков, пресс-секретарей и комментаторов, блуждающих с телеканала на телеканал, с радиостанции на радиостанцию…
Доктор Чебутыкин, как только вышел из университета, не ударил пальцем о палец, даже ни одной книжки не прочёл, а читал только газеты. Знаю по газетам, что был, положим, Добролюбов, а что он там писал — не знаю. Бог его знает. Чехов. Три сестры. Началось не сегодня. Доктор Чебутыкин (кончил университет!) признаётся, что ничего не читает, кроме газет, да и в них читает только раздел «Курьёзы» и «Полезные советы».
Почти сто лет назад, в 1926-м, Цветаева написала гениальную статью о читателе, который «любит Пушкина». Почему Пушкина? Потому, очевидно, что Пушкину на Тверском бульваре поставлен памятник. Но, утверждаю, Пушкина он не знает. Читатель понаслышке и здесь верен себе. Но — хрестоматии, школьные оценки, экзамены, бюсты и маски, которые напоминают о Пушкине. Пушкинский кипарис в Гурзуфе и пушкинское «Михайловское», партия Германа и партия Ленского — обыватель Пушкина действительно знает с голосу!
Для такого читателя Пушкин нечто вроде постоянного юбиляра, который только и делал, что умирал (дуэль, смерть, последние слова царю, прощание с женой и пр.). Такому читателю имя — чернь. О нём говорил и его ненавидел Пушкин, произнося «Поэт и чернь». Чернь, мрак, тёмные силы, подтачиватели тронов несравненно ценнейших, чем царские. Такой читатель — враг, и его грех — хула на Духа Свята. Этот грех заключается не в темноте, а в нежелании света, в сопротивлении пониманию, в намеренной слепоте и злостной предвзятости. Цветаева подметила это в своих размышлениях о критике.
Интеллектуалы отличаются от простых людей тем, что кроме сексуальной ориентации знают общественно-политическую позицию творца. На минувшей неделе интеллектуалы вспоминали Чехова, который умер 15 июля; дата хоть и убогая, но всё же информационный повод. Именно тогда возобновилась полемика, которая тянется уже сто с лишним лет. Сталкиваются две с половиной точки зрения: — люблю Чехова, несмотря на его антисемитизм; — не люблю Чехова за его антисемитизм; — люблю Чехова, тем более что он антисемит.
Неизвестно, как чеховский антисемитизм совмещается у тех же людей с признанием, что Чехов — интеллигентнейший человек. Доказательства чеховского антисемитизма всегда одни и те же: повесть «Степь» с карикатурным Мойсейкой и пьеса «Иванов», где главный герой сдуру женился на чахоточной еврейке и в раздражении кричит ей: «Ты скоро умрёшь, жидовка». Реже вспоминают повесть Чехова «Три года», где богатый купец говорит родному брату о том, как им суждено страдать.
Когда цитируют такие замечательные фразы (особенно если они с одобрением), стоит помнить, что это — слова персонажа, а не автора. Совпадают ли взгляды автора и персонажа? Отнюдь не всегда. Мы уверены, что симпатии Пушкина на стороне Гринёва. Так же и в случае с Чеховым: выдавать мнение персонажа за мнение автора не всегда честно.
Что же ответил брату Феде милый брат Алёша? — Какой там именитый род? — проговорил Лаптев. — Деда нашего помещики драли, и каждый последний чиновничишка бил его в морду. Что нам с тобой дал этот твой именитый род? Какое наследство мы унаследовали? В итоге, Федя оказывается не прав, и именно это противоречие служит предпосылкой для дальнейших размышлений о нашем наследии и культуре.