19 апреля 2013 года. 40 дней как умер Борис Васильев, писатель-фронтовик.
В конце 1979 года Борис Васильев дал интервью, сохранившееся на магнитофонной кассете. Несмотря на повреждения, плёнку удалось расшифровать. Публикуем фрагменты записи.
Лейтенант Борис Васильев: «Я видел всё собственными глазами — Я был на фронте, воевал, всё видел собственными глазами. Памяти свойственно сохранять первые впечатления. Первый бой запоминается лучше, чем пятнадцатый. Я помню первую стычку с немецкими диверсантами так, будто это было вчера. Мне было 17 лет, я впервые в жизни стрелял по живому человеку. Для меня немцы были людьми. Ненависти не было. Мы понимали: да, это враг, мы должны стрелять, должны защищаться. Но той бешеной ненависти, которая пришла потом и которую так все ожидали, когда же она придет…»
«Почти всё, что было мной написано о войне, касается первых лет: 1941-го или 1942-го — по той простой причине, что я хорошо знаю оружейно-пулеметную войну. Войну в лесах, войну без линии фронта. Я был в трех окружениях. Но все три раза счастливо уходили. Впервые нас окружили под Катынью, мы с боем прорвались ночью. Отступали через Смоленск, вышли на линию Глинка—Ельня… Война без флангов, без тыла. Где очень много зависит от самого себя. «А зори здесь тихие…», «В списках не значился» построены на этом.»
«Я не отношу к себе термин «военная драматургия», «военная проза». Я всегда старался писать о человеке. Человеке в экстремальных условиях. Когда нет ни штабов, ни командиров, ни выполнения приказов, ни тылов, ни всей этой огромной гигантской военной машины, которая ведет сражение. Когда речь идет о сражениях, я могу сказать: да, это военная проза. Но когда речь идет о человеке, который принимает решение сам, когда всё сваливается на него — тогда это превращается просто в историю человека, попавшего в экстремальные условия. Ему надо самому принимать решение на базе своего нравственного багажа. Ему не на кого свалить ответственность.»
«Самое легкое — быть исполнителем; сказали — хорошо, сделаю. Не думать, не принимать самому решения — очень уютное положение. Кому труднее всех на фронте? Ротному. Потому что рота, так уж сложилось, это и есть та единица, от которой идет отсчет. Всё остальное составлено из рот. Рота имеет свое собственное хозяйство: кухню, старшину. Маленький самостоятельный организм. Поэтому ротный командир должен принимать решение. Он тоже подчинен, но в смысле ответственности за людей отвечает он впрямую. Самая тяжелая должность — ротный командир.»
«Некоторые думают, самое тяжелое — генерал. Я понимаю ответственность маршала, бросающего в бой тысячи людей, сотни тысяч людей. Но ведь маршал никого из них поименно не знает. А ротный командир знает, и ему страшнее послать их на смерть. Кого избрать: этого паренька 19-летнего или 40-летнего отца семейства? Знание поимённости невероятно усиливает ответственность командира, оно делает его человеком в прямом смысле этого слова.»
«Бывает сколько угодно плохих командиров. Экстремальные условия не сделают его лучше. Каков у него был запас нравственности, таким и останется. Если у человека был фундамент, на котором он стоял, он никогда не потеряет достоинства. А бывает человек с мизерным запасом нравственности, который просто не в силах преодолеть себя. Экстремальные условия мгновенно обнажают человека плохого. Там скрыть свое существо нельзя. Либо ты человек, либо ты не человек.»
«Не хотел бы в такие условия попасть. Не надо в такие условия попадать никому. В человеке всего намешано, и что окажется сильнее? Страшно оказаться в ситуации, когда ты знаешь заранее, что сейчас станет ясно и тебе самому, и всем остальным, кто же ты на самом деле. Можно заблуждаться на свой счет: может, я и хороший человек.»
«Нет, там вас заставят в этом убедиться немедленно.»
«У вас есть на памяти случаи, когда происходило мгновенное обнажение истинного нутра? Это случилось в войну, но не на войне. В 1943 году я попал в 8-й воздушно-десантный стрелковый полк. Он формировался в Подмосковье из остатков полка, который вышел из боевого сброса. А из него выходят единицы, как вы знаете. Десантник — фигура обреченная. Даже раненых не можете вытащить. Десантники — камикадзе. Если человек может идти, он идёт. Если нет…»
«Автограф на обороте фотографии в день интервью. Его пристреливают? Да, конечно. Иначе его немцы замучают. Поэтому называется «прости, браток». Мы вынуждены это делать не потому, что мы звери. Поэтому формировка десантных частей идет медленнее, чем стрелковых. Люди должны притереться друг к другу, привыкнуть. Люди будут сброшены на территорию, где больше никого, кроме них, не будет, они должны понимать, что рядом есть плечо.»
«У нас был один такой очаровательный парень, общительный, здоровый — душа общества. Дело дошло до первого прыжка. Первый прыжок — с корзинки, это известно всем. И он накануне утром заболевает. Бывает, человек от волнения заболевает. Первый раз в жизни прыгать тяжело. Женатых нельзя брать в десантные войска: взрослый человек всегда думает о семье. Берут зеленых. Мы, взволнованные после этого прыжка, радовались. Перешагнул черту — и сам себя начинаешь уважать: мужчина, черт возьми! Этот парень через два дня из санчасти выписывается, никаких претензий к нему. Старшие говорят, что это бывает. Прыгнет, и всё будет нормально. Прошла неделя. Это был январь. И перед прыжком его ночью ловят в сортире. Он ходит босиком по кафельному полу, чтобы заболеть. Человек не смог перешагнуть через самого себя. Его сразу же отчислили в пехоту. Старые десантники, у них было на это право, они его хорошо отутюжили.»
«У нас был чудный командир полка, в 24 года Герой Советского Союза. Он погиб. Я хочу о нем написать. Звали его Моня Царский, одессит. Очень красивый парень, небольшого роста, ловко скроенный. С озорным взглядом. Беня Крик. Он был легендарной храбрости. Однажды он ушел в боевой сброс командиром роты, а вернулся командиром полка. Он сумел собрать остатки нашего разгромленного полка, прошел сквозь фронт, вывел из окружения и доложил!»
«Для всего этого нужно не просто мужество, но и огромный гражданский заряд, ответственность за людей. От десантников пахнет спиртом, и море по колено этим ребятам. Но как только лампочка начинает вспыхивать, сразу трезвеют все. Я видел сам, как трезвеют безнадежно пьяные люди. Выходит штурман и говорит: ребята, сейчас начнется сброс. Мне повезло, потому что при первом боевом сбросе было рассеяние. Часть из нас упала к своим. Это было в марте на рассвете. Приземлились. Ничего не видно. Нас собрал взводный. Он свистел в свой свисток, подзывал. Рации у нас не было. Мы куда-то побежали. Где-то стреляют, на кого-то нарвались. Залегли. Постреляли чуть-чуть. Потом он говорит: братцы, так это же наши. Он родной мат услышал. У меня было еще одно опасение: о войне очень много рассказывалось людьми, прошедшими всю войну. Для того чтобы рассказывать о войне, я должен был найти свою интонацию. Поэтому я не очень торопился писать. Когда начал «А зори здесь тихие…», то и называлось не так, и сюжет был немножко иной, хотя направление было то же самое — борьба с десантом. Писал о том, что знал по личному опыту. Но сперва у меня действовали мужчины. И я не выразил самого главного — беспощадность войны. Когда убивают мужчину, это нормально, мужчины должны погибать за Родину. Куда им деваться? Но когда убивают женщину…»