В России не принято публично говорить о боли. Как часто, услышав от случайного собеседника о болезни, люди начинают отмахиваться, словно боятся заразиться — ой, не грузите меня своими проблемами! Тема рака, инвалидности, уродства по-прежнему табуирована. Люди собирают деньги на помощь, но это часто лишь средство откупиться от чужой боли, магический заговор. Разговор о травме ведется лишь в очень узких кругах родных и друзей или вообще переживается в одиночестве.
Точно так же у нас не проговорен опыт коллективной травмы ХХ века: революции, голода, ГУЛага, войны, эвакуации, лишений. У меня в семье дед сидел 17 лет в лагерях, прадед с другой стороны расстрелян — но я, к стыду своему, знаю только факты. Семейное предание не сохранило историй о допросах, арестах, возможно, пытках, о том, как узнали о расстреле, что было после. Я думаю, это норма в большинстве семей: о страшном не говорили, чтобы скорее забыть.
В России в этом смысле девственное, детское сознание — до рациональности, рефлексии, критики. Первобытный синкретизм, магия: сколько раз я это слышал: «на себе не показывай», «не говори о болезни, накликаешь». Даже само слово «рак» у нас табуировано: «у него онкология» или «нехорошая болезнь». Так же и о войне и государственном терроре — память репрессирована, историческая амнезия, о которой писал еще Чаадаев.
Наш государственный миф, семейные истории и индивидуальный опыт построены вокруг огромных пустот, табуированных лакун, минных полей. Мы ходим по безопасным дорожкам заученных нарративов, по общим местам фраз «было сложное время». Это я к тому, что нынешние вопли ватной публики по поводу Светланы Алексиевич свидетельствуют о том, что она попала иглой в самую сердцевину, в больное место. Дело совсем не в политике, не в придуманной русофобии, не в конструированной оппозиции «мы и они», Россия и Запад, а в психологии — она говорит о том, о чем у нас не принято, разрушает речевой этикет, а это преступление пострашнее «клеветы».
Война, Афган, Чернобыль, изломанные судьбы — все это вспыхивает на страницах газет и моментально забывается обществом, откладывается в придонный ил боли. Как и сегодня — судьбы псковских десантников, бурятских танкистов или пленных спецназовцев, которые волнуют, кажется, одну только «Новую Газету». Мы не умеем говорить о боли, травме, своих перенесенных страданиях — а уж тем более о страданиях, которые мы причинили другим: где фильмы и книги о чеченцах и афганцах, об убитых Россией украинцах? Герман Садулаев, начавший с очерков чеченской боли, теперь самозабвенно лобызает российский имперский сапог.
И поэтому опыт Алексиевич для России — это не столько политика, сколько сеанс терапии, попытка научить общество слушать и говорить о боли. «Иди и смотри» — как сказали в свое время Климов и Адамович, а до них — свидетели Апокалипсиса.
(PS Отдельный вопрос — белорусский контекст Алексиевич, ее очевидное родство с Быковым и Адамовичем. Нация, привычно «терпящая» в жерновах большой истории, научилась говорить о боли гораздо лучше русских, чье сознание затмил имперский морок — от Пушкина до Бродского).