Во-первых, если я предлагаю что-то другому человеку, я сам должен показать готовность идти этим путем. Если я призываю о. Вс. Чаплина сказать «Я Шарли», то и сам должен произнести те же слова. Во-вторых, я оставляю за собой право на критику религии смерти и бомбы, и, следовательно, готов оказаться в числе их жертв. На исламистских форумах после убийства о. Даниила Сысоева уже писали: «Кураев — следующий!». Цель террора — посеять страх. Поэтому миллионы людей, говорящих «я Шарли», подтверждают, что пули террористов все же прошли мимо.
В-третьих, оправдывая их убийство, невозможно остановить поток последующих и весьма тотальных претензий. Эта публика оскорбляется всем, что не соответствует их шариату. В том числе и Крестом. Тысячи акций доказали, что чувство соразмерности их «священному гневу» им незнакомо. В-четвертых, основы христианской этики требуют различать грех и грешника. Карикатуры могут быть мерзкими и тупыми, но убиты были люди.
В-пятых, суть христианской этики находит отражение в строках Марины Цветаевой: «ненависть, ниц! Сын — раз в крови». В своем учебнике по Основам православной культуры я пересказал текст митрополита Антония Сурожского. Один из городов средней России, переходивший из рук в руки, оказался в руках красных; там находилась женщина, жена русского офицера с двумя детьми. Она спряталась на окраине города в опустевшей хижине, решив переждать момент, когда сможет бежать. К вечеру кого-то постучалась к ней в дверь. Открыв, она увидела молодую женщину, своего возраста, которая сказала: «Вы ведь такая-то, не правда ли? Вам нужно немедленно бежать, потому что вас предали, и сегодня ночью придут за вами…» Мать посмотрела на своих детей: «Куда мне бежать — они же далеко не пойдут, и нас сразу узнают!» Тогда эта женщина, просто соседка, вдруг обратилась к тому, что называется евангельским словом «ближний». Она улыбнулась и сказала: «Нет! Вас искать не станут, потому что я останусь на вашем месте…» — «Но вас расстреляют!» — воскликнула мать. Молодая женщина снова улыбнулась: «Да! Но у меня нет детей…» И мать ушла, а молодая женщина осталась.
Фактически мы знаем о ней только одно: глубокой ночью за матерью пришли и застали эту молодую женщину, которую звали Натальей, и расстреляли. Мы можем много представить в воображении, опираясь на образы из Евангелия. Мать ушла с детьми; Наталья осталась одна в хижине, в наступающем вечере, в наступающей ночи. Было темно, холодно и одиноко. Перед ней не было ничего, кроме ранней насильственной смерти, ничем не заслуженной, смерти другой женщины, которая станет ее смертью просто по любви.
Наталья была одна; было холодно, темно и одиноко, некуда было пойти, не к кому было выйти. Или, вернее, можно было выйти: стоило переступить через порог — и уже она была Натальей, а не той женщиной, смерть которой станет ее смертью. И она осталась в этом кругу смерти волей и любовью. Верно, в эту ночь поднимались перед ней вопросы. Если мать смогла уйти, если мать может быть спасена с детьми — стоит ли пережить эту гефсиманскую ночь и расстрел? А вдруг все окажется напрасно? Вдруг они будут взяты, будут расстреляны, и ее жертва станет никому не нужной? Вполне вероятно, что и Наталья задавалась тем же вопросом: напрасно ли я умираю?… Но ей не был дан ответ, который получил Креститель. Наталья тоже могла выйти, снова быть собой — но она не вышла.
Ее образ вызывает у нас тот же вопрос: что же дальше случилось? Зачем она умирала? На это могло бы быть два ответа: первый — что никто большей любви не имеет, нежели тот, кто душу свою положит за своих друзей (Ин. 15, 13). Если бы даже погибли мать и дети, она исполнила бы до конца завет: «Друг друга тяготы носите, и тако исполните завет Христов» (Гал. 6, 2). Она взяла на себя всю тяготу этой матери и ее детей. Но — и это второе — это оказалось не все: мать и дети были спасены; они прожили после этого многие годы; двое из них еще живут. Но живут они, как бы во свете этой смерти; эта мать однажды сказала мне: «Мы всю жизнь прожили в надежде, что так проживем, чтобы мир не был лишен ничего через смерть Натальи…» Они ничего не знали о Наталье, кроме того, что она свою жизнь отдала за них. Но знают, что такая жизнь расцвела бы за многие годы — употребляя евангельский образ — в дерево, в ветвях которого укрылось бы множество птиц (Мф. 13, 32), расцвела бы в красоту, в смысл и принесла бы богатые плоды. Эти три человека, оставшиеся живыми ее смертью, поставили себе задачу быть плодом ее жизни.
Изменился бы смысл этого рассказа, если бы в роли палачей выступили белые? Думаю, что — нет. Жизнь человека важнее политических раскрасок. За день до расстрела словосочетание «автор Шарли» вызвало бы у меня омерзение. Но кровь меняет многое. Она создала иные связи, иные ассоциации с этими французскими фонемами. Эти безбожники своей кровью отстаивают право христиан не прогибаться под исламским террором.
А вот те православные, что тиражируют их карикатуры, воспроизводят поведение исламистских манипуляторов. Берется рисуночек из малоизвестной европейской газетки и аккуратно подсовывается под нос пакистанскому или йеменскому мусульманину: «Смотри, что эти гяуры делают!» Увы, и реакция православной интернет-среды близка к пакистанскому стандарту: «Да за такое убить мало!» Вот мы и вернулись к вопросу, который я задавал в 2012 году: какие насилия и убийства готовы оправдать современные православные, защищая свои «религиозные чувства»? С вашими чувствами проблема? Не стесняйтесь, расскажите о них! Кого и за что вы хотели бы растерзать в своих снах и мечтах?