Францию расстреляли. Походя и между делом. Сто тридцать два бывших живых человека. И это не конец, а остановка между нашим самолётом и следующей атакой. Французы стали только сильнее. По крайней мере, «Марсельеза», спетая нестройным хором живых, показала, что нация едина. Мир отозвался многоголосием, которое слилось в такт единому ритму.
Голос России в этом пении был также важен, слышен и созвучен. Тем не менее, интересная дискуссия развернулась на тему форм скорби и того, как именно эта скорбь должна выражаться. Достаточно ли кто-то скорбит или нет, не говоря уже о цветах флага на аватарках людей, натолкнула на некоторые мысли.
У нашей цивилизации есть свой основной цемент — язык, вера и сострадание. Язык здесь не просто филологическая категория, а философская. Он связывает этносы планеты Земля и помогает нам понимать друг друга. Хотя порой слова не нужны.
Вера — это способность человечества стать лучше ради других, жертвовать собой и любить. Сострадание — это цивилизационная память, выросшая из страданий и крови человеческой. Это память о мёртвых во имя живых. Наши мёртвые, как поэт сказал, — как часовые, и именно через память о них, скорбь по ним мы остаёмся людьми. Память о них связывает всех нас.
А они смотрят на нас оттуда — русские, американцы, римляне, монголы, французы, ушедшие в вечность и оставившие нам нашу цивилизацию, цивилизацию, которая сейчас находится на пороге большой войны. Войны с террором или с абсолютным злом, как когда-то нацизм — кромешной тьмой с точки зрения веры.
Обозначая его так, мы ставим стигму. Это наш новый Карфаген, который должен быть разрушен. И мы его разрушим! Но не забудем. И не простим. Не сделав это, мы разрушим себя. Это как кровь, которая изменит цвет.