В ночь с 23-го на 24-е июня (Ивановская ночь) 1889 года родилась Анна Андреевна Ахматова. Она высоко ценила юмор, сама любила пошутить и была склонна к «едкой ироничной шутке, к острому слову…» как отмечал Чуковский. Ахматова считала юмор важной частью европейской культуры, в отличие от восточной. Она могла находить смешное во многом, что казалось скучным или страшным. «Я вам ещё не ставила пластинку про Бальмонта?.. про Достоевского?… про паровозные искры?» – за этим следовал блестящий короткий этюд, живой анекдот наподобие пушкинских Table-talk, как вспоминал А. Найман.
Бывало, она говорила своим ученикам в литературном кружке (по воспоминаниям В. Берестова): «Не смейтесь, я Ахматова, а не Чаплин! Не смейтесь. Посмотрите в литературную энциклопедию, я трагический поэт. Мне свойственен пессимизм и упадничество». Грустное выражение лица Ахматовой, как писал художник Юрий Анненков, делало её особенно красивой: «эту чарующую грусть». Я решил собрать «упадничества», сплетни и «невыдуманные» истории об Ахматовой. Воскликнуть: «Это же срам – вспоминать женщин только один раз в году! – праздник 8 Марта придумали импотенты», – мог лишь человек с тонким чувством иронии.
Хотя Ахматова неоднозначно относилась к интиму в поэзии и не разделяла увлечения теорией Фрейда, популярной в 20-е — 30-е годы, она однажды сказала: «Я сроду не написала ни одного эротического стихотворения… Искусство хочет излечить человека, а фрейдизм оставляет его с болезнью». Как-то Харджиев попросил Ахматову написать стихотворение, чтобы любители интимной лирики шарахнулись, и на следующий день она, очень весёлая, прочитала ему новые строки:
«Не лирою влюблённого
Иду прельщать, народ –
Трещотка прокажённого
В моей руке поёт.» (1960)
Когда её спросили, куда делись нежные, притягательные своим беспомощным очарованием женщины, А. Ахматова ответила: «Слабые все погибли, выжили только крепкие». Верите ли, когда однажды она нашла в пиджаке Гумилёва записку от женщины, то вместо упрёков крикнула ему: «А всё я пишу стихи лучше тебя!»? Это связано с тем, что после выхода первого сборника «Вечер» в марте 1912 года её супруг не признал в ней настоящего поэта. Даже петербургские поэты, приветствовавшие её первые стихи, больше говорили о ней как о жене Гумилёва. После публикации «Чёток», которая впоследствии выдержала множество изданий, имя Ахматовой стало известно всей России.
«Ужасы войны его только развлекали», – сказал Олдос Хаксли о Борисе Анрепе, с которым у Ахматовой завязался роман в три дня (1915) перед его отъездом в армию. Познакомил их поэт и литературный критик Николай Недобров, с которым «Гумильвица», как её называл остроумный Верховский, каталась на лыжах по замёрзшей Неве. Тогда Ахматова жила с Гумилёвым на «Тучке» (Тучков пер., 17) и спускалась на лёд реки, хватая лыжи по утрам.
Когда Гумилёв узнал, что Аня подарила Анрепу кольцо с чёрным камнем из бабушкиного ожерелья, он полушутя сказал: «Я тебе руку отрежу, а ты свези её Анрепу – если кольцо не хотите отдавать, так вот вам рука к кольцу…». Николай Гумилёв знал, что Анна любила Анрепа. Во время бомбардировки Лондона, когда дом Бориса Анрепа был разрушен, а он чудом остался жив, кольцо было утеряно, но память о любимом человеке осталась: в Национальной лондонской галерее выставлена мозаика Б.В. Анрепа «Сострадание» (1952), изображающая Анну Ахматову.
Её второй муж Шилейко, хоть и был гениален, говорил на 52-х языках и знал клинописные тексты, оказался ревнивым, запирая её дома и даже ревновал к её стихам. В 1958 году Всеволод Иванов, известный «великой мистификацией», пытался объяснить ей что-то о хеттской клинописи, но она перебила его: «Что вы мне говорите о хеттских табличках? Я же с ними десять лет прожила!» О своём почерке Ахматова отзывалась так: «Я не люблю своего почерка… Очень не люблю… Я собирала всё, что было у моих подруг написанного мной, и уничтожала…»
Владимир Шилейко иногда издевался над её почерком – Ахматова действительно писала с ошибками. Она могла капризно сказать: «домку хочется» вместо «хочу домой». И была как бы накоротке с великими: прочитав что-то у Пушкина, отзывалась: «Молодец, Пушняк!» Ахматова понимала, как ни странно, что «все люди немного дети… Революция их обидела». Однажды, увидев из окна въезжающую во двор лошадь, она грустно пошутила: «Вот едет горькая лошадь…». Эти моменты придают понимание её сложного и многогранного характера.
