Что такое «мёртвый язык»? Это язык, на котором не говорит ни один из живущих в настоящее время народов, не употребляющийся в быту. Не живой. Иногда языки умирают совсем и существуют только в виде письменных памятников или свидетельств современников. Иногда — продолжают свое существование как специфический язык какой-нибудь профессии или религии. Например, латынь и древнегреческий, церковнославянский или санскрит.
На мёртвых языках уже давно не говорят между собой обычные люди, но наследство, оставленное нам прежними носителями, составляет фундамент нашего мировосприятия и нашей культуры. Мы читаем Библию в переводе с латыни или древнегреческого, памятники литературы в переводе со старославянского и так далее. Некоторые даже пытаются разобрать, что же там, в оригинале, было на самом деле написано и сказано. Самые упорные идут еще дальше, до праязыков, выискивая закономерности развития и устанавливая четкие законы, объясняющие, как и по каким правилам меняются современные наречия.
Но есть еще один вид мертвого языка. При его звуках умирает всё живое, а прочтя некоторые из надписей на этом языке, можно случайно вызвать демона. Трактовка смысла сказанного на этом языке сродни расшифровке оракулов, извергаемых пифиями в Древней Греции. И, тем не менее, он пытается казаться живее всех живых и всё больше проникает в нашу реальность. Это язык бюрократический.
Пытаясь отбиться от протестующих против «модернизации» филфака СПбГУ, проректоры и декан факультета сыплют заученными, написанными под копирку ответами и формулировками, способными ввести в заблуждение некоторых доверчивых читателей. Например, проректор С.И. Богданов и декан Л.А. Вербицкая единодушно прокомментировали ситуацию на факультете, подтвердив сокращение бюджетного набора на 100 человек и закрытие приема на 8 отделений филфака в 2013 году. При этом использовались такие увлекательные формулировки, как «совершенствование учебно-методического контента» и «создание условий для активного вхождения в международное образовательное пространство». Но названные ранее параметры приема остались прежними: 125 вместо 225 бюджетных мест в целом, закрыт прием на 8 отделений филфака, занимающихся наукой, а не языковыми курсами.
Далее — больше: в своем ответе на взволнованное обращение Ученого совета Института русской литературы РАН (Пушкинский Дом) Богданов и Вербицкая, добавив в интонацию письма недоуменное сокрушение по поводу неразумных коллег, пытаются теми же фразами убедить всех, что затеяли исключительно благое дело. А в эфире «Эха Петербурга» Богданов заявил, что потом благодарить будут за то, что сделано. И чуть ли не уже благодарят.
Ведь закрыв прием на отделения классической филологии (10 человек), математической лингвистики (10 человек), неоэллинистики, библеистики, зарубежной литературы, балтистики (по 5 человек), вторые профили на славянской и скандинавской кафедрах (еще по 5 человек), а также сократив бюджетный прием на несколько других отделений еще на 50 человек, СПбГУ сможет решить задачу «повысить качество приема на первый курс». Уважаемые господа Богданов и Вербицкая, но ведь строчкой ниже вы пишете, что лингвистика и филология СПбГУ заняли третье и четвертое места в мониторинге вузов по итогам приема в 2012 году! И заключаете: «Мы должны сделать всё возможное для того, чтобы лучшие выпускники приходили на филфак СПбГУ».
У меня как-то не складывается, как, закрыв бюджетный прием на отделения факультета, куда идут девушки и юноши заниматься наукой, а не на «курсы переводчиков», можно повысить статус вуза и тем более — заполучить лучших выпускников? Может быть, мы с вами по-разному понимаем, что такое «лучший выпускник»? Для меня лучший — это тот, кто идет в Университет для того, чтобы остаться в своей профессии, заниматься ее развитием, заниматься наукой, преподавательской работой. Новое поколение ученых.
Подавляющее большинство из них не способны платить по 1000 долларов в месяц. Те же, кто могут — в науку не пойдут. Зачем? Там слишком мало платят. Возникает подозрение, что сокращение бюджетного набора и закрытие приема имеет своей основной целью совсем не декларируемую «модернизацию», а вполне банальную «монетизацию». А заодно — повысить соответствие новым критериям «эффективности» Минобрнауки.
В то же время, проректор И.А. Дементьев удивляется — откуда взялись эти цифры, ведь их еще даже в проекте нет, ведь всё утверждает министерство. По его словам, речь сейчас идет даже не о филфаке, а об университете в целом: «не о сокращении, а об установлении контрольных цифр приема, их устанавливает Министерство образования». «Контрольные цифры приема устанавливаются не для факультетов, а по образовательным программам — например, по лингвистике, юриспруденции, химии и так далее. И я не понимаю, откуда в СМИ все эти цифры по сокращению — разве Людмила Вербицкая их называла? Филфак просто обсуждал стратегию своего развития на ученом совете — но почему-то из нее вынимается отдельная фраза и обсуждается. Точно так же ученые советы других факультетов обсуждали стратегии развития конкретных образовательных программ — это же постоянно происходит!».
В феврале Министерство образования должно принять решение о контрольных цифрах приема в СПбГУ. Тогда-то, считает Дементьев, и можно будет все обсуждать: «Министерство может решить все, что угодно — что нужно подготовить 1000 филологов или ни одного. Какое решение они примут — такое мы и будем исполнять». Но филологи и лингвисты СПбГУ всё-таки не зря едят свой хлеб. Если кого-то можно провести запутанными конструкциями фраз, то, наверное, не их.
Процитирую здесь уважаемого В.В. Зельченко, вместе со своими коллегами из 610-й Классической гимназии написавшими петицию в защиту факультета (под которой подписалось уже более 7000 человек со всего мира) и ведущем в своем ЖЖ хронику событий: «О чем это? Не зная заранее, нипочем не догадаетесь: этими словами оправдывается сокращение числа бюджетных мест и увеличение — платных». И еще одна цитата, напоследок: «Список подписей под петицией … все больше напоминает именной указатель к воображаемому «Введению в филологию». Но нашим бюрократам от образования призывы мирового филологического сообщества нипочём. Они продолжают говорить и думать на своём, мертвом языке.
