Михаил Ходорковский, я пишу Вам из Финляндии. Меня зовут Полина Жеребцова. Я политбеженка из России, из современной России, где уже много лет правит господин Путин.
Всю жизнь я веду дневник. И так случилось, что родилась я на Кавказе, в городе Грозном. Когда мне было девять, мой город окружили российские танки — дома стали превращаться в руины вместе со своими обитателями. По Вашему дому стреляли из танков, господин Ходорковский? По моему — стреляли. Горели верхние этажи, и дети кричали от нестерпимой боли: осколки терзали их тела.
Мой дед, участник Отечественной войны, лежавший в больнице на Первомайской улице, погиб при обстреле. Он уже выздоравливал — я и мама собирались забрать его домой. Мы не могли похоронить его неделю. Шли бои. Я знаю, Вы много пережили, были в заточении. Но скажите, можете ли Вы представить, как кричат больные, когда из орудий стреляют по больнице или когда бомбардировщик сбрасывает полуторатонную бомбу?
Мы искали, где снег чище, набирали его и цедили через ткань, чтобы пить. Снег не белый, совсем не такой, какой я вижу в Финляндии. Он темно-серый и горький, потому что вокруг пожары. Горит нефтяной завод, горят целые кварталы домов. Прежде чем добраться до человеческой плоти, бомбы терзают камень и железобетон. А дома полны людей, и им некуда бежать.
Мы падали от голода, тычась в углы квартиры, наполовину провалившейся в подвал. Крысы жались от холода к нашим ногам и пищали. Крысы спали со мной на дощатом обледенелом полу, и я не гоняла их, понимая, что от «российской демократии» страдают даже они. Наши коты и кошки умерли, не выдержав диеты из соленых помидоров, которыми их кормили один раз в несколько дней.
Чтобы добыть хоть какую-то еду, нужно было ходить по чужим подвалам, где завоеватели оставляли тонкие серебристые нити. Наступив на одну из них, можно было отправиться в рай. А хотите послушать, как я стояла у бетонных плит, под которыми трое суток умирали русские старики? Никто не смог поднять плиты и разгрести завалы! Люди плакали и молились, но ничего не могли сделать.
Погибшим под развалинами собственного дома не досталась могила в «завоеванной нами земле». Этот ад повторялся множество раз за десять лет, пока длилась война на Кавказе, в Чеченской Республике. В августе 1996 года в подъезд нашего дома залетели снаряды с российского поста: соседей разорвало на куски. Мне было уже одиннадцать. Я вышла в подъезд, и мои ноги по щиколотку утонули в крови. Кровь стекала со стен и потолка, а рядом кричали в жутких мучениях соседи.
С тех пор, господин Ходорковский, я не верю правителям России. Я не считаю, что это цена за завоевание и целостность страны. Это делали «слабаки» — сильный человек не будет самоутверждаться за счет убитых детей и женщин. Они предали собственный народ.
В 1999 году, когда по «гуманитарным коридорам» с беженцами стреляли, сжигая людей заживо в автобусах, мы не смогли выехать из города. А 21 октября 1999 года на рынок Грозного «прилетела» ракета, когда там толпились тысячи людей. Как потом было объявлено, «это был рынок террористов», с которыми боролись захватчики.
«Террористами» назвали детей, стариков и женщин, которые торговали зеленью, конфетами и хлебом. А сам рынок назвали «рынком оружия», но я никогда не видела там оружия, хотя иногда обходила все ряды с коробкой товара. Я не могла отдыхать на каникулах или после школы: чтобы выжить, я работала. Я торговала на этом рынке.
Не было пенсий, зарплат. Люди выживали. Моя мать не получала зарплату год. Ее украли. Мы торговали, чтобы выжить и купить хлеб. Нам и так было трудно — без бомб и установок «Град». Когда на грозненский рынок прилетела ракета, я находилась в трех кварталах от места ее падения. Я увидела огонь от земли до неба, а потом услышала оглушительный взрыв.
В моих ногах оказалось 16 осколков. А что стало с людьми, которые были ближе к ракете? Оторванные руки, ноги, головы, тела, превращенные в пыль. Свою маму дети находили по заколке для волос или пуговицам на кофте. Хоть кто-то получил извинения? Или компенсацию за этот ад? Кто? Я не получила ничего, кроме угроз и приказа «закрыть рот», так как являюсь подлинным свидетелем этих событий.
Вот лицо современной российской власти. Убить, оболгать и захватить. И это называется «завоевание»? В 2000 году, 19 января, оставшихся в живых соседей и меня с матерью пугали расстрелом. Нас поставили у обрыва и стреляли у нас над головой. Старая бабушка-соседка, упав на колени, кричала: — Что вы делаете? Мы свои! Мы русские! Не стреляйте!
Кавказ — это особый край. Там сплелись культуры и национальности, быт и кухни. В нашем доме из 48 квартир 10 были чеченскими, остальные — русские, армянские, цыганские, азербайджанские, ингушские, еврейские, польские. Мы жили дружно, пока не началась война. Она смела все: жизни, дружбу, любовь.
Выжив в нечеловеческих условиях, люди из Чеченской Республики сталкивались и сталкиваются со страшнейшей дискриминацией и угрозами. Власти не терпят их рассказов о массовых расстрелах. Все они, независимо от этнической принадлежности, причисляются к «чеченцам». Я столкнулась с этим. Мне не давали загранпаспорт около года. А Вам сделали за один день, да еще и любезно принесли к трапу частного самолета.
Двойные стандарты — это то, что отличает деспотию от демократии. Я очень сочувствовала Вам, когда Вы были в заточении. Я считала вынесенные Вам приговоры несправедливыми, политическими. И сейчас считаю, что на Вас, возможно, оказали давление. Но Вы в интервью сказали: «Путин не слабак. Я готов воевать за сохранение Северного Кавказа в составе страны. Это наша земля, мы ее завоевали!»
Подумайте, Вам ведь придется разделить ответственность за те военные преступления, которые на Кавказе не являются издержками «завоевания», а его сутью. Почитайте мой дневник. Почитайте, как нас завоевывали. Как мы хоронили соседей, убитых под обстрелом, закрыв могилы ветками, чтобы голодные собаки не растерзали покойных. Как были убиты тысячи детей и женщин в Чеченской Республике. Вы все еще хотите целостности с такой Россией? Я не хочу. И мне не нужно ее гражданство. Я стесняюсь его, как позорного рабского клейма.