Памяти Анны Политковской и Бориса Немцова
Мне тридцать семь. Я родился в семьдесят девятом, за двенадцать лет до распада Советского Союза. Годы, которые последовали за этим событием, нередко называют годами свободной России. Но в этом определении кроется парадокс. Когда какая-либо из бывших советских республик празднует свою свободу, она отмечает освобождение от метрополии. Но от чего освобождается сама метрополия? От колоний? Распад империи — это в первую очередь ее поражение, и праздновать его было бы нелепо.
Возможно, предполагалось, что мы будем отмечать освобождение от своего прошлого, от предписанного будущего, от самих себя? Мы, народ Российской империи и Советского Союза, оказались в плену у самих себя. Крепостное право было отменено всего за четыре года до полной отмены рабства в США. Если в Америке рабами были люди другой расы и культуры, то мы были в рабстве у себе подобных.
Колхозы стали новым крепостничеством для крестьян, а миллионы людей, сосланных в лагеря по абсурдным обвинениям, попали в настоящее рабство. Использовать их труд бесплатно — вот экономический смысл сталинского террора. Я понимаю, почему режим обращался с нами как с бездумными существами, почему использовал нас для удержания власти.
Однако, почему мы это терпели? Почему соглашались на существование под гнетом? Почему не стремились к свободе? За двадцать пять лет независимости мы освободили колонии, но не можем освободить себя. Я наблюдаю за сегодняшним российским телевидением, которое стало инструментом дезинформации и манипуляции. Как люди верят в это? У них есть доступ к независимой информации, но шоры, похоже, прочно сидят на глазах.
Социологические опросы показывают, что большинство россиян поддерживает всевозможные ограничения ради так называемой морали и безопасности. Это вызывает недоумение: разве им действительно не нужна свобода? Воспоминания о массовых протестах три года назад заставляют думать, что россияне начали осознавать обман, требовать уважения и самостоятельности. Но аннексия Крыма стала затмением массового сознания, и многие из протестующих стали частью восторженной толпы, поддерживающей это событие.
Бердяев в своей «Русской идее» отмечает, что идея территориальной экспансии всегда находила поддержку в России. Однако за Крым нам пришлось заплатить: любые попытки обсуждать его принадлежность стали рассматриваться как экстремизм. Дискуссии о военных действиях России на Украине и в Сирии также стали опасными.
Россия, создавая хаос в мире, пытается выдать это за возврат на мировую арену. Империи должны создавать порядок, а не разрушать его. Но внутри страны мы всё больше напоминаем колонию. Создается впечатление, что лишь ничтожное меньшинство чувствует себя ущемленным, в то время как большинство охотно жертвует свободой слова ради иллюзии имперского реванша.
Исследования показывают, что свобода слова не интересует подавляющее большинство. Государство периодически намекает на возможность отмены и других свобод, а обсуждение ограничений стало постоянной темой. Однако и эта свобода оказывается ненужной: две трети россиян не имеют заграничных паспортов, а три четверти никогда не бывали за пределами бывшего СССР.
Справедливость всегда была важнее для нас, чем свобода. Крестьянские бунты, восстание 1905 года и Октябрьская революция говорили о стремлении простых людей к справедливости против угнетения. Это стремление стало основой социалистического проекта в России. Однако голосов, требующих свободы, уже давно недостаточно для преодоления электорального порога.