Выражение «вкус свободы» я впервые услышал много лет назад, в 60-х, когда, сквозь глушилки, пытался разобрать, что произносят изгнанные или сбежавшие из СССР его бывшие граждане. Они объясняли, что жизнь за границей совсем другая, и именно там они чувствуют эту свободу. Несмотря на все старания, понять, что они там чувствуют, мне не удалось. Возможно, мешали глушилки, а возможно, просто не было нужного «инструмента» в голове, чтобы это всё ощутить. Собаки, к примеру, чувствуют своим чудесным носом в десять раз больше, чем мы, люди. А человеческий нос, прямо скажем, довольно ограничен — мы ощущаем, что котлета на плите сгорела, а вот след злобного преступника — нет.
Однако спустя пару десятков лет я всё же вкус свободы ощутил, хотя и с последствиями. В 1986-м, когда приоткрыли границы, я долго стоял в очереди в обменный пункт, записывая номер на руке. Когда моя очередь подошла через неделю, мне поменяли рубли на 200 долларов — больше родная страна не меняла. С этими деньгами я полетел в США. Там меня окружили вниманием и заботой, стали водить по магазинам. Мы зашли в огромный супермаркет, и я бродил среди стеллажей, благоговейно взирая на дефицит. Полки не кончались, от этикеток рябило в глазах… и тут мне стало плохо. Реально плохо. Меня посадили на диван и предложили холодную воду. Врачи объяснили, что это такая форма эмоционального шока, когда на тебя обрушивается много новой информации, и ты, как бы «плывёшь», потому что мозг отказывается её мгновенно переварить. У меня был шок от простых разноцветных этикеток и обилия сортов колбасы. Оказывается, что и к такому обилию нужно привыкать, так что первая встреча с настоящим «вкусом свободы» прошла для меня не на должном уровне.
Затем выяснилось, что «вкус свободы» может быть не только в Америке. В России шуровали «шальные 90-е», от уличной торговли рябило в глазах, так что я стал привыкать к этому новому ощущению свободы. Но тут возник новый «вкус» — я начал сотрудничать с радиостанцией. Приходя на радио и садясь за микрофон, я терялся. Не потому, что не знал, что сказать, а потому, что не понимал, можно ли это сказать, или нужно, чтобы кто-то мне это разрешил. Но ко мне никто не подходил, и я постепенно привык к удивительной для меня штуке: оказывается, можно в микрофон говорить то, что ты думаешь, не спрашивая разрешения. Оказалось, что если у тебя есть мысли, их можно не согласовывать. Это было для меня совершенно новым ощущением — новым вкусом свободы.
Со временем я заметил, что мне есть что сказать о том, как живёт страна. В «проклятые 90-е» это выходило легко и просто. В студию приходили гости, у них было своё мнение, мы спорили в эфире, не думая о запретах, потому что некому было нам на что-либо указывать. И вот тогда этот новый «вкус свободы» сыграл со мной злую шутку. Я к нему привык! Потом, когда к власти в России пришёл Путин и стал потихоньку «подъедать» свободу, я осознал, что этот вкус свободы — свобода мысли, свобода внутреннего существования, к которому я уже привык, дороже вкуса свободы выбирать колбасу, жвачку или джинсы. Поэтому мы договорились с Путиным, что пока побудем отдельно друг от друга — он в Кремле, а я там, где снова не вызревает отвратительный гнойник «отца нации», ведущей идеологии, «лидирующей партии» и телевидения, где на каждом ток-шоу из-под земли вылезают люди из Ада, которые врут, даже не пытаясь косить глазами.
«Я по свету немало хаживал» — так поётся в старой советской песне. Я тоже походил, сменил несколько стран. Страны были разные, но во всех них у меня была одна проблема — найти работу. Никого не интересовало, что я говорю, не интересовала моя политическая позиция, не интересовало, какую идеологию я придерживаюсь. Всё просто: ты что-то умеешь — просто делай! Я понял, что именно это и есть нормальная жизнь, и решил не возвращаться к старой, путинской реальности.
После этого я вернулся в Украину. Сделать это было просто, ведь я там родился и прожил полжизни. Признаюсь, вернулся я с опасением, поскольку при СССР Украина была самой «советской», самой идеологичной, чудовищно заскорузлой. Но что-то изменилось, и даже непонятно, как именно. Передо мной стояла бедная страна с проблемами и конфликтами. Многочисленные партии рвались к власти, обвиняя друг друга в измене. Общественные расследователи заглядывали в души политиков, ежедневно вываливая тонны компромата. СМИ радостно раздували скандалы, и не успевал президент занять трон, как начинал оправдываться, что «его не так поняли». Коррупция зашкаливала, все знали о ней, знали всех героев и выгодоприобретателей. А я?.. Вы когда-нибудь видели кота, который сидит на пороге дома и щурится, глядя на солнце? Так вот, я был этим котом. Коллеги заламывали руки и кричали: «Боже, когда всё это кончится, когда наступит нормальная жизнь и стабильность?». А я молча щурился на солнце, сочувственно кивал и твердил про себя: «Никогда, ребята! Надеюсь, никогда! Потому что этот украинский бардак — это и есть нормальная жизнь любой страны, в которой есть свобода говорить, думать, протестовать и «рваться к власти».
Сегодня украинской независимости тридцать лет. Украина живёт так же бедно, так же скандально, так же коррупционно. Но — так же свободно. Страна легитимно меняла президентов, однако никто не менял конституцию, чтобы сохранить власть. Может, кто-то и пытался, но граждане выходили на площадь. Когда очередной президент решил отвернуться от Европы и зацеловать Москву, произошёл Майдан. Потом Россия начала войну и забрала территории. Но, тем не менее, Украина жива и сейчас празднует своё тридцатилетие. Всё так же: в войне, в коррупции, в скандалах и расследованиях. Но в свободе. В свободе думать, говорить и поступать так, как считаешь нужным. И никто не спрашивает: «А вот это можно?» Не спрашивают, потому что некому сказать, что можно, а что нет. Свобода по-украински — от обратного, и я, как кажется, понимаю этот секрет. Секрет кроется в презрении к власти, отвращении к любому политическому идолу. Силой поставить над украинцами какого-то царька можно, но сами украинцы его себе никогда не изобретут. А поставленного — сбросят. Такой вот характер. Хотя, почему странный? Свобода для украинцев — как воздух: когда он есть — его не замечаешь, когда нет — задыхаешься.