Во время своих посещений Бориса Стомахина, последний раз 27 ноября 2023 года, мне удалось записать его рассказы на диктофон. Это не интервью, а вольный рассказ очевидца. Я постарался максимально близко к оригиналу перевести аудиозапись в текст. Вот что из этого получилось:
Политзек Борис Стомахин о жизни, о зоне и о себе
«В ИК-10 я прибыл в ночь на 22 августа 2014 года. Двенадцать дней я провёл в карантине, после чего меня подняли на седьмой барак, это было, если не ошибаюсь, 2 сентября. 1 сентября я общался с опером по фамилии Черников, который потом написал на меня рапорт о побеге и других инцидентах. Пока я был в карантине, меня вызывали три разных опера, включая начальника и его заместителя, каждый из которых говорил со мной по два часа. Через несколько дней меня вызвали в так называемую «безопасность», чтобы проверить, есть ли у меня наколки, и тут же, без объяснений, поставили на профучет по побегу, требуя отмечаться каждые два часа. Я сказал, что делать этого не собираюсь.
8 сентября меня закрыли в ШИЗО впервые на 15 суток. Причина была надуманной — якобы я грубо разговаривал с кем-то из администрации. Это было удивительно, поскольку я никогда не переходил на «ты» с ними. Я оттуда вышел через неделю, но вскоре снова оказался в ШИЗО на 15 суток за то, что не пошёл на хозработы. Несмотря на то, что меня официально не уведомили о необходимости работать, меня вызвали на дисциплинарную комиссию и закрыли снова. Я уже понимал, что ситуация будет повторяться, и действительно, пробыл на воле ещё лишь шесть дней, после короткого свидания с матерью снова попал на 10 суток в ШИЗО и был переведен на девять месяцев в строгие условия отбывания наказания — опять же за отказ от хозработ.
Когда нас 22 августа привезли в «столыпине» на станцию Всесвятская, я вышел из вагона и сел на корточки рядом с другими веками, ожидая этапа. Вокруг было холодно и темно. Конвоиры, которые должны были нас вести в колонию, проходили мимо. Один из них, заметив меня, спросил, какие у меня условия содержания. Я ответил, что обычные, хотя он сам, вероятно, знал, что у меня должны быть строгие условия, о чём он проговорился. Прошло ровно два месяца с момента моего приезда, и с 22 октября у меня уже были строгие условия.
Все последующие разы, когда меня закрывали за отказ от хозработ, были связаны с моим состоянием здоровья. Я фактически инвалид, и мой отказ был вызван этим состоянием. После перелома позвоночника и ноги мне трудно выполнять физическую работу. Администрация это понимала. К тому же, даже если бы я был здоров, принципиально не пошёл бы на работу, за которую меня сажали ни за что, лишь за мои взгляды и убеждения.
Меня поставили на три профилактических учёта: по суициду, который оформили ещё в Москве, потом на постатейный профучет по экстремизму, так как я осуждён по этим статьям. Я узнал об этом только здесь. Также я оказался на профучете по побегу, который был оформлен на основании рапорта Черникова, в котором говорилось, что я якобы собираюсь совершить побег. На самом деле, я сказал это с юмором.
Мой отказ отмечаться в так называемой «надзорке» — одно из оснований для новых задержаний. Я не собираюсь подчиняться этой системе. Первоначально я думал, что первые 15 суток получу за отказ от хождения на отметку, однако они нашли более весомый предлог для моего закрытия в ШИЗО и перевода в строгие условия.
Экстремизм, который мне приписывают, — это фикция, ярлык для несогласных властям. Я никогда не исповедовал и не распространял идеологии экстремизма. В этом учреждении я общался с другими зеками, высказывая свое мнение о жизни и происходящем. Возможно, кто-то и донёс на меня, но если бы это было так, в рапорте были бы более конкретные формулировки.
Условия в ШИЗО мрачные. Быт в камере очень прост: она небольшая, два на два метра. Подъём в пять утра, завтрак, обязательный шмон в 10 утра. Иногда проверяют, иногда нет. На обед — полдвенадцатого, потом ждёшь ужина, сидя на этой табуретке. Быт достаточно суров, и условия далеки от комфортных.»