Скажу честно – третий день я писала не по «горячим следам». Этот день оказался слишком запоминающимся, и воспоминания о нем долго приносили мне боль. Я никак не могла завершить свою запись, потому что не могла закончить его в своей памяти.
Проснулись мы рано, где-то в начале шестого, когда еще не рассвело – нас переводили обратно в спортзал. Наши места под окнами были заняты, и мы оказались между кольцом и центром зала. Я считала, что будет лучше, если мы не будем зацикливаться на происходящем. Мы шутили, даже «по черному». Да, мы старались сохранять положительный настрой.
Время тянулось очень медленно, словно ползло. Мы еще какое-то время спали. Жажда была невыносимой, а бессилие не позволяло даже двигаться. Я заметила, что у некоторых людей были баклажки с желтой жидкостью – сначала не поняла, что это моча. Все это время с Зариной был ее двоюродный брат, первоклассник – она очень боялась за него. На третий день он выглядел совсем слабым и постоянно просил воды. Тогда она нашла в сломанной шкатулке немного мочи и давала ему, обтирая его и свое лицо. Я не смогла преодолеть свою брезгливость и так и не выпила это. Зарина лишь протирала мне лицо и губы.
Рядом сидел мальчик из параллельного класса, он явно был не в себе. Он просил наши номера телефонов, хотел их запомнить, чтобы набрать, когда мы выйдем. И когда увидел сосуд с мочой, начал швырять его и кричать, чтобы мы не пили «это масло». Сильно хотелось спать. Я уже мечтала не столько о свободе, сколько о смерти, потому что это казалось более вероятным исходом.
На третий день мы хотели только одного – конца. Любого конца, лишь бы всё это закончилось.
В тот день они бегали по залу и кричали: «Никто не выходит на связь! Никому вы не нужны, мы все вместе сдохнем!» В бессилии, желая уснуть, я валялась на пол, но боевики заявили, что будут расстреливать всех, кто теряет сознание. Тогда мама сказала: «Надо подняться». Мы с Зариной прислонились друг к другу спинами и сидели, потому что сил не оставалось. Мама выглядела очень слабой.
Зарина спросила меня, который час. На мне были любимые красно-коричневые часы «Swatch», и я могла ориентироваться во времени. На тот момент было без малого час дня. Вдруг раздался телефонный звонок. Периодически боевикам звонили, и они, как нам казалось, пересказывали сообщения заложникам. «Из Чечни выводят войска, – сказали они. – Если эта информация подтвердится, мы начнем вас понемногу выпускать». И тогда мне впервые за все три дня захотелось заплакать – появилась надежда на освобождение.
Но потом я просто потеряла сознание. Когда очнулась, над моей головой горела крыша, все падало, вокруг лежали люди. Первое, что я увидела, – горящий труп одного из террористов на стуле, когда другой боевик поливал его водой из ведра. Они стали кричать, чтобы живые поднимались и выходили из спортзала. Не знаю, почему, но мы с мамой встали и пошли. Я заметила небольшую разорванную ямочку на левой руке и мысленно успокоилась, что других ран нет. У мамы же в правой лопатке было маленькое отверстие.
По пути к выходу я старалась идти осторожно, везде лежали тела, обломки потолка, дымящиеся деревянные брусья. У двери я увидела то, что до сих пор крутится у меня в голове, когда я думаю о теракте: тело маленькой девочки, а когда посмотрела выше шеи, поняла, что не вижу верхней половины черепа – какое-то бело-красное месиво над красивым, но мертвым личиком. Это был самый страшный момент, когда ко мне пришло осознание того, что всё происходящее реально.
Нас вывели из спортзала в столовую. Там заложники могли выпить воды из бочек, и некоторые дети жадно ели печенье. Недалеко стоял мужчина с мальчиком на руках. Мальчик был одет в брюки и белую майку с большим красным кругом. Он плохо дышал, его дыхание напоминало хрипы. Мама спросила меня: «Это, что, мой Вовка?» Я его вроде узнала, но не могла быть уверенной. К маме привязалась девочка лет восьми и говорила: «Галина Хаджиевна, я вас знаю. Вы меня заберете к себе жить? Моя мама и сестра умерли. Я хочу с вами жить, я сама одеваться умею и купаться, хорошо?» Мама тихо кивала, успокаивала её и держала рядом.
Затем боевики заставили заложников выставить детей в окна, чтобы те махали солдатам тряпками и кричали, что тут заложники, чтобы наши не стреляли. Женщины не захотели ставить детей и встали на подоконники сами. Все снова легли на пол, и меня почти задавили – мама помогла выбраться из-под груды тел.
Раздался новый взрыв, очень сильный. Я смотрела в потолок, и горячая взрывная волна окатила меня с головы до ног. Я подумала: «Вот и конец. На этот раз я точно умерла». Очнулась, и кисть уже висела. Кровью были залиты мои любимые «Swatch». Я посмотрела на ногу и увидела, что сквозь рану ниже колена вижу что-то белое, похожее на кость. Мне было не больно, просто тяжело поднимать руку и ногу.
Мама лежала рядом. «Нога, – сказала она. – Уходи». Никогда не смогу простить себе, что послушала её. Я развернулась и пошла. Не знаю, что это было. Откуда это предательство? Ползла на четвереньках к выбитому окну. Возле окна стояли печки, я добралась до подоконника. На одной из печек лежали два бескровных трупика истощенных мальчиков. Их глаза… Видимо, их выставляли в окно с тряпками. Или дети просто хотели вырваться.
До улицы оставалось одно движение, когда моя нога провалилась в щель. Я не могла её найти, все тянула и тянула, и ничего не получалось. Внизу меня уже ждали, и ополченцы, и военные. Они кричали: «Давай, золотце, давай!» Но я не могла. От чувства бессилия и безнадежности я заплакала. Первый раз за три дня я плакала. Но потом как-то собралась и освободила ногу.
Меня подхватили, положили на носилки, понесли через дворы и закинули в пазик. Моя правая ступня как-то странно качалась. В пазике со мной лежала женщина, жадно пила воду. А мне было всё равно. Сил радоваться уже не было… Потом меня найдут родные; отвезут во владикавказскую больницу, где я буду лежать в одной операционной с мамой, но узнаю об этом только позже; затем я буду бороться со своим сознанием, чтобы оно не казалось, что я всё еще в заложниках; потом прочитаю смс сестры и случайно наткнусь на соболезнования о маме; потом по телефону мне скажут, что буквы Д в МАДАММ больше нет – Дзерочка погибла; что Арсена нет в живых; что Аланка, моя героиня этих трех дней, погибла; что Сабину похоронили в закрытом гробу; что Альбина Викторовна выводила детей; что самые благородные и сильные погибли. И много разных «потом». До сих пор люди умирают из-за последствий теракта. До сих пор многие переживают эти события снова и снова.
Я вам не рассказала и половины, наверное. Память – удивительная штука: стремится забыть всё плохое, ужасное, больное. Каждый день – новое «потом». Я не знаю, что сделать, чтобы такого больше не повторилось. Или чего-то другого, ужасного. Я рассказываю вам свою историю. Всё, что произошло, случилось в моей любимой школе, с близкими и любимыми мне людьми, и я считаю, что имею право на то, чтобы рассказать о своей боли вам. То, что я тогда называла жизнью, у меня отняли. У кого-то отняли даже право на жизнь. Над многими издеваются до сих пор, делая их еще большими калеками. Бесланцы стремятся распространить правду, но это у нас плохо получается. Расследование продолжается уже шесть лет и не сдвигается с мёртвой точки. Все вопросы, которые у нас были тогда, остаются и по сей день.
Это – моя правда, местами слишком откровенная, временами жестокая и тошнотворная. Спасибо за внимание.