Курсивом выделены места, которые были произнесены на заседании суда 08.08.12, но не фигурируют в письменном тексте.
Этот процесс является показателем и красноречивым свидетельством того, что власть однажды будет не только краснеть за него, но и стыдиться. Каждый его этап – это эссенция беспредела. Как получилось, что наше выступление, изначально небольшое и немного нелепое, превратилось в огромную беду? Очевидно, что в здоровом обществе такое невозможно. Россия, как государство, давно напоминает больной организм, и эта болезненность проявляется, когда касаешься назревших нарывов.
Болезненность долго и публично замалчивается, но в итоге всегда находит разрешение через разговор. Вот форма разговора, на которую способна наша власть — этот суд. Это не просто злая гротескная маска, а лицо разговора с человеком в нашей стране. На общественном уровне для обсуждения проблемы часто нужна ситуация-импульс.
Интересно, что наша ситуация изначально деперсонифицирована. Говоря о Путине, мы имеем в виду не столько В. В. Путина, сколько Путина как систему — вертикаль власти, где всё управление осуществляется практически вручную. В этой вертикали совершенно не учитывается мнение масс, и, что больше всего меня волнует, мнение молодых поколений. Мы считаем, что неэффективность этого управления проявляется практически во всем.
Мой непосредственный опыт столкновения с этой системой касается образования, с которого начинается становление личности в социуме. Оно фактически игнорирует индивидуальные особенности, отсутствует индивидуальный подход, изучение культуры, философии и базовых знаний о гражданском обществе. Формально эти предметы есть, но форма их преподавания наследует советский образец. В результате, мы наблюдаем маргинализацию современного искусства в сознании человека, отсутствие мотивации к философскому мышлению и гендерную стереотипизацию.
Современные институты образования учат с детства жить автоматически, не ставят ключевых вопросов с учетом возраста, прививают жестокость и неприятие инакомыслия. С ранних лет человек начинает забывать о своих свободах. Я имела опыт посещения психиатрического стационара для несовершеннолетних и уверенно могу сказать, что в подобном месте может оказаться любой подросток, проявляющий инакомыслие. Часть детей там — из детских домов, и у нас в стране считается нормой помещать ребенка, который пытался сбежать из детдома, в психиатрическую больницу и лечить его сильнейшими успокоительными, использовавшимися еще для усмирения диссидентов в 70-е годы. Это особенно травматично в условиях карательного уклона и отсутствия психологической помощи.
Общение в таких условиях построено на эксплуатации страха и принуждении, что лишь увеличивает уровень жестокости. Многие дети безграмотны, но никто не делает попыток изменить ситуацию, а наоборот, отбивают последние капли мотивации к развитию. Человек замыкается и прекращает доверять миру. Подобный способ формирования личности препятствует осознанию внутренних, в том числе и религиозных свобод.
Следствием такого процесса становится онтологическое смирение и бытийное смирение социализации. Если рассматривать это в контексте христианской культуры, то мы видим, как подменяются смыслы и символы на противоположные. Смирение, одна из важнейших категорий христианства, становится не путем очищения и освобождения человека, а средством его порабощения. Цитируя Н. Бердяева, можно сказать, что онтология смирения — это онтология рабов Божьих, а не сынов Божьих.
Когда я занималась организацией экологического движения, у меня окончательно сформировался приоритет внутренней свободы как основы для действия. Удивительно, что в нашей стране требуется ресурс нескольких тысяч человек, чтобы остановить произвол одного или нескольких чиновников. Наш процесс — это красноречивое подтверждение того, что для доказательства нашей невиновности требуется ресурс тысяч людей по всему миру. Об этом говорит весь мир: на концертах, в интернете, в прессе. Парламенты других стран также поднимают этот вопрос, задавая: «Почему три невиновные девушки сидят в тюрьме? Это позор». И всё же ещё более удивительно то, что многие не верят в возможность влияния на власть.
Во время проведения пикетов и митингов, когда я собирала подписи, люди искренне удивлялись, почему им должно быть не все равно на исчезновение небольшого леса в Краснодарском крае. Они перестали ощущать принадлежность к своим территориям и стали воспринимать себя как автоматические массы. Им даже кажется, что они не принадлежат собственному дому, и, если экскаватор подъедет, они покорно соберутся и уйдут. Эта аморфность — очень грустное явление.
Проведя почти полгода в СИЗО, я поняла, что тюрьма — это Россия в миниатюре. Система управления здесь такая же: вопросы решаются исключительно через вмешательство начальника, отсутствует горизонтальное распределение обязанностей, процветает донос и взаимное подозрение. В СИЗО, как и в стране, всё работает на обезличивание человека, приравнивая его к функции, будь то работник или заключённый.
Строгие рамки режима дня напоминают рамки жизни, в которые помещают человека с рождения. В таких условиях люди начинают дорожить малым, будь то скатерть в тюрьме или статусная роль на воле. Эти рамки осознаются как спектакль, где на реальном уровне всё оказывается в хаосе.
Человек, как и везде в стране, не знает, куда обратиться с вопросом, поэтому обращается к начальнику. Можно сказать, что мы против путинского хаоса, который, на первый взгляд, кажется режимом. Выражая в текстах собирательный образ системы, где происходит мутация институтов, мы не совершаем прямого высказывания, а лишь берем его форму, как художественную.
Я искренне верю, что нам отворят, но пока, увы, нас закрыли в тюрьму. Реагируя на наши действия, власти не учитывают исторический опыт проявления инакомыслия. «Несчастна та страна, где честность воспринимается как героизм или психическое расстройство», — писал диссидент Буковский. Мы обвиняемся беспамятными людьми.
Многие говорили: «Он одержим бесом и безумствует». Эти слова принадлежали тем, кто обвинил Иисуса Христа в богохульстве. Интересно, что именно этот стих использует РПЦ для выражения мнения о богохульстве. Их мнение заверено и приложено к нашему делу, но Русская православная церковь не озаботилась тем, чтобы исследовать контекст слова богохульства, примененного к Иисусу.
Религиозная истина не должна быть статичной; она должна осмысляться в искусстве и философии. Только через переживание этих вещей человек может прийти к чему-то новому. Религиозная истина – это процесс, а не законченный результат. Подобные глубинные процессы, о которых я говорю, осмысляются в современном искусстве.
Художественная ситуация должна содержать внутренний конфликт. Меня раздражает «так называемость» в обвинениях, направленных на современное искусство. Во время суда над поэтом Бродским его стихи также называли «так называемыми», а свидетели не читали их. Наши извинения также воспринимаются как «так называемые», что наносит мне моральный вред, потому что они были искренними.
Мне жаль, что произнесено было множество слов, но до сих пор не понято их значение. Я не боюсь лжи и фикции, плохо задекорированного обмана приговора суда. Вы можете лишить меня так называемой свободы, но ни одной внутренней свободы мне не отнять. Она живёт в слове и будет жить благодаря гласности.
Я верю в то, что именно честность и искренность сделают нас немного свободнее, и эту свободу мы увидим в каждом неравнодушном человеке, который слышит нас в этой стране.