Двенадцатого августа тысяча девятьсот девяносто шестого года сводный батальон 429-го мотострелкового полка был построен на плацу. После торжественного марша нас отправили на взлетную полосу военного аэродрома «Моздок-7», чтобы посадить на вертолеты и перебросить в Грозный, где уже вторую неделю у бойцов шла мясорубка и вырезались блок-посты. Мы — девяносто шесть человек — хилым строем прошли мимо трибуны, но печатного шага добиться не удалось. Жарко и пыльно. Командир полка стоял на трибуне, рядом два музыканта: барабан и труба играли «Прощание славянки». Все это выглядело буднично, неторжественно, словно работал механизм отправки людей на бойню.
На взлетной полосе из прибывших вертушек выгружали убитых в черных пластиковых мешках. Иногда это были один-два тела, иногда пятеро или даже десять. И так не хотелось садиться в эти вертолеты, зная, что через пару дней можешь вернуться вот так — завернутым в пакеты. Умирать в девятнадцать лет — это ужасно. Это так муторно, нудно и тошно. Нельзя так обращаться с людьми на рассвете жизни. В «Тонкой красной линии» есть фраза: «Мне всего девятнадцать лет, а мне уже так плохо». Это одно из лучших описаний войны. Мне тогда повезло, я в Грозный не попал. Из нашего батальона обратно вернулись лишь сорок два человека. Вертушка была расстреляна при посадке.
Солдат пехоты в российской армии девяностых в Моздоке — это самое бесправное и бессловесное существо. Это было хуже, чем быть зэком. Ты вообще никто. Твоя жизнь не стоит ничего. Даже в штатное расписание тебя не записали. Ты не копейка, не полушка, не одна сотая копейки. Ты просто затерявшаяся в кармане табачная шелуха. Махра. Махорка. Пехоту по-другому никогда не называли. Нам, или мне, даже не расплатились за эту войну, просто достали из кармана вместе с мелочью и сдули. Была шелуха — и нет. Даже имен не осталось. Только таблички на кладбище в Богородском: «Здесь лежит неизвестный солдат».
С тех пор я не могу слушать эти две песни. Звуки «Прощания славянки» вызывают у меня только тошноту. Никакой другой реакции уже не осталось. Лето, жара, выложенные рядком мешки с разорванными телами, полуголый солдат с ведром и тряпкой, смывающий с пола вертолета кровь, уходящий на взлетную полосу наш сводный батальон и два музыканта на пустом плацу — барабан и труба. А от «А значит нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим» — меня охватывает ярость. Да пошли вы на… бухгалтеры х… за ценой они, б…, не постоят. Опять готовы расплачиваться мной и моими детьми за свои ленточки, «Арматы» и парады. Опять готовы класть людей, как шелуху.
Я понимаю, какой смысл Булат Шалвович вкладывал в эти слова в условиях цензуры, когда нужно было читать между строк, но слушать это сейчас — невозможно. Я совершенно не представляю, как под эти песни можно весело танцевать с гармошками и в маскарадных гимнастерках. Не понимаю, как можно превратить миллионы смертей в такой полоумный шабаш. С Днем Победы.